Джойс - [35]

Мать рыдала, ее рвало мутно-зеленой желчью. Он не сдавался.

На улице Джойс встретил Йетса, рассказал ему, что не уверен, умирает ли его матушка, и добавил с притворной беспечностью: «На самом деле это не имеет никакого значения».

Имело. И для него в первую очередь. Он никогда не чувствовал такой потребности в ее одобрении, и когда он писал ей из Парижа, то добивался даже не денег, а поддержки его стремлений. Отец умел развлечь его своим непочтительным и безудержным юмором, но мать… Возможно, так она в последний раз оплатила его упрямое стремление к свободе. В ней безудержным и самоотверженным было терпение. Джойс унаследовал его, но направлено оно оказалось на совершенно другие вещи.

Сбежав на несколько сотен миль от дома, он все равно остался зависим от нее, еще болезненнее, чем прежде. Ее он хотел сохранить, пусть Мэй Мюррей и была частью того затхлого мира, из которого он начал вырываться. Умерев, она лишала его всего — и возможности поддержки, и возможности сражения. Ее затянувшаяся смерть, неопрятная и одинокая, как почти любая смерть, отдаляла его от всех, кто у него еще оставался.

Джон Джойс также был полураздавлен болезнью жены — полу, потому что раздавить его не могло ничто. Но пить и шляться он бросил и старался проводить с женой как можно больше времени. Перезаложив дом, он выручил 50 фунтов на врачей и лекарства и три фунта послал в Париж другу Джеймса, одолжившему деньги на билет домой.

Сын разыгрывал из себя парижанина — длинные волосы, бородка, обширный галстук-бант, шляпа из Латинского квартала. Но ему было тяжело. К тому же Бирн так и не простил ему той выходки с открыткой, и Джойс безуспешно пытался восстановить их дружбу. В разговоре Бирн признал, что повод смехотворен, однако сам по себе крайне показателен, и Джойс ни в чем не изменился, и скорее всего ни о какой дружбе речь идти не может, и разве что Джойс серьезно задумается над своим характером, и тогда, возможно, и Бирн задумается, не вернуться ли к былой приязни… Он заметил, что Джойс относится к людям, в особенности к женщинам, слишком легко, на что Джойс ответил, что Бирн к ним относится слишком плебейски. А на требование Бирна пояснить свои слова Джойс вдруг сказал совершенно неожиданную вещь: «Я сижу с тобой на стене, слушаю твой голос, и я абсурдно счастлив — настолько, что не собираюсь ничего анализировать».

На следующее утро Джойс письмом позвал Бирна в город, и они весь день до вечера бродили по Дублину. Бирн все же упрекнул Джойса в том, что он усугубляет страдания своей матери, а Джойс иронически отвечал, что следует примеру Паскаля в отношении его наставника, святого Алоизиуса Гонзаги, да и самого Христа.

Джойс искал поддержки и у других. Гогарти, Косгрейв, студент-медик Джон Элвуд сочли его поведение частью натуры художника. Гогарти уже был врачом и оставался им всегда, несмотря на литературу и спорт, — известным терапевтом и хирургом-отоларингологом. Первый эпизод «Улисса» буквально наполнен Гогарти — Быком Маллиганом. Очевидно, это плата за опору, предоставленную Джойсу в эти дни.

Станислаус в «Воспоминаниях о Джеймсе Джойсе» пишет, как Гогарти давал Джойсу поносить свои лучшие костюмы и отдавал те, что постарее; уговорил его сбрить парижскую бороденку, чтобы добиться полного сходства с Данте; дал ему прозвище «Кинч», которое впоследствии объяснил Шону О’Фаолейну как звукоподражание свисту ножа, рассекающего плоть («Клинк» в переводе Хинкиса и Хоружего). Джойс не остался в долгу — он мрачно-загадочно попросил Гогарти одолжить ему револьвер двадцать второго калибра. Гогарти встревожился, но одолжил. Потом оказалось, что револьвер тут же перекочевал в ломбард. Джойс предложил последнюю строку для поэмы Гогарти «Смерть Шелли», получившей награду Тринити-колледжа — «светит над ним, воином песни, царем Леонидом». Вручая награду, профессор Дауден умиленно процитировал именно последнюю строку.

Отношения между Гогарти и Джойсом всегда были поединком. Оба претендовали на верховенство, и Джойс, несмотря на все обаяние и остроумие Гогарти, выигрывал. Как ни странно, он уступал Гогарти в типично ирландской добродетели — винопитии; сознательно решив бросить пить, Джойс не мог геройствовать на вечеринках и в пабах. Однако парижские вина, дешевые и вкусные, сильно поколебали его решимость. Гогарти зловеще обещал споить Джойса и «сломить его дух», но эти слова, пересказанные Элвудом Джеймсу и Станислаусу, звучали не то подлинной угрозой, не то черным юмором. Сам Гогарти к спиртному был высоко толерантен, выпить любил, славил алкоголь и жестоко дразнил Джойса, пока тот был воздержан.

И Джойс уступил. Наложившись на тревогу за мать, неуверенность в будущем, желание не проиграть Гогарти и в этом, тяга к спиртному расцвела буйным цветом. Поначалу Джойс, воображая себя елизаветинцем, заказывал легкий херес, кларет и тому подобное. Новость о его первой крупной попойке оказалась известием городского уровня — над ним подшучивали незнакомые люди, иногда на улицах.

Кларет был дорог, и его сменил классический «Гиннесс», «вино народа». Джойс римскими способами не пользовался и порой напивался до полного выпадения из реальности. Собственно, он этого и добивался. «Что надвигается на меня из тьмы, нежное и журчащее, словно поток, страстное и свирепое, с бесстыдным движением чресл? Что рвется в ответ из меня, с криком, будто в небе орел к орлу, плача о победе, плача об ужасающей заброшенности?» Портер помогал оглушить часть души, копившую терзания. Но наутро все возвращалось.