Джордж Оруэлл. Неприступная душа - [37]

«Палач достал маленький мешочек, похожий на те, что используются для муки, и надел его на голову заключенному. Но приглушенный материей звук все равно повторялся: “Рама! Рама!..” Начальник тюрьмы, склонив голову на грудь, медленно ковырял тростью землю… Индусы посерели, как плохой кофе, один или два штыка дрожали. Мы смотрели на стоявшего на помосте связанного человека… и у всех было одно и то же желание: ну убейте же его поскорее, сколько можно тянуть.

Наконец начальник тюрьмы взмахнул тростью. “Чало”, – выкрикнул он… Раздался лязгающий звук, затем тишина. Осужденный исчез, и только веревка закручивалась как бы сама по себе… Мы обошли виселицу, чтобы осмотреть тело. Раскачивавшийся осужденный – носки оттянуты вниз – был, без сомнения, мертв… “С ним всё в порядке”, – констатировал начальник тюрьмы… Теперь, когда дело было сделано, – пишет Оруэлл, – мы испытывали невероятное облегчение. Хотелось петь, бежать, смеяться. Шагавший подле меня молодой метис с многозначительной улыбкой кивнул в сторону, откуда мы пришли: “А знаете, сэр, наш общий друг (он имел в виду казненного), узнав, что его апелляцию отклонили, помочился в камере прямо на пол. Со страху…”

…Я вдруг обнаружил, – заканчивает Оруэлл, – что довольно громко смеюсь. Хохотали все. Даже начальник тюрьмы ухмылялся. “Пойдем-ка выпьем, – радушно предложил он. – У меня в машине есть бутылочка виски…”» И – последние две фразы очерка: «И бирманцы, и европейцы – все мы по-дружески выпили. От мертвеца нас отделяла сотня ярдов».

Очерк – четыре странички. Кусочек прозы, чья эмоциональная сила, как пишут, заключена «в медленной, но устойчивой аккумуляции деталей». Он был опубликован в августе 1931 года в левом по направлению («умеренно социалистическом») лондонском журнале Adelphi, с которым у Оруэлла много чего будет связано. Я, кстати, не удивился, когда узнал, что Оруэлл еще в Индии подписался на этот журнал, но поразился другому: тому, что «радикализм» издания уже тогда показался писателю слабоватым – недостаточно критичным. Оруэлл даже развлекался тем, что прикалывал номера журнала к деревьям и со страстью палил в них из револьверов. И еще поразился, что через четверть с лишним века после смерти Оруэлла Бернард Крик, автор книги «Джордж Оруэлл: жизнь», усомнился в правдивости очерка, даже в том, что писатель «присутствовал на экзекуции». Мало того, что это «просто ужас Гойи», пишет Крик, но ведь Оруэлл нигде не упоминает: за что же повесили этого человека, в чем его вина? Вполне возможно, гадал биограф, что преступление было настолько мерзким, что Оруэлл «убил» бы этим читателей. Или, как подозревал Крик, писатель всего лишь описывал типичное для Бирмы действо, а отнюдь не конкретный случай?..

По большому счету это и не важно. Великие писатели ведь и сами в известной мере палачи в необъятных «тюрьмах» своих книг. И казнят, и милуют своих героев. А что касается очерка Оруэлла, то «сутью, целью этого эссе, – напишет Майкл Шелден, – было передать… правду об ужасающей реальности этого события». «“Казнью”, – подчеркнет в докторской диссертации в России В.Г.Мосина (Науменко), – Оруэлл вошел в национальную культуру, вопреки мнению Диккенса о том, что об этой теме “почти невозможно сказать или написать что-либо новое”». Сам Оруэлл фактически объяснил всё, когда в 1942-м вдруг буквально набросился на поэта Уистена Одена за два оброненных им в поэме слова: «необходимое убийство». Как будто могут быть такие – «необходимые»! «Я бы не говорил так легко об убитых – я не имею в виду убитых в сражениях, я имею в виду казненных, – запротестовал Оруэлл… – У меня есть некоторая концепция того, что означает убийство – террор, ненависть, горестные родственники, посмертные страдания, кровь, запахи…» Он всё еще слышал крики: «Рама! Рама!..» «Я наблюдал однажды повешенного человека. Это показалось мне хуже, чем тысячи убийств…»

Чем «тысячи, – так и запомним, – убийств»…

«Мне открылось, что, становясь тираном, белый человек наносит смертельный удар по собственной свободе, – напишет Оруэлл еще в одном очерке о Бирме. – Ибо условие его господства состоит в том, чтобы непрерывно производить впечатление на туземцев и своими действиями в любой критической ситуации оправдывать их ожидания…» Другими словами, стать, по сути, рабом ожиданий рабов, их рабских ожиданий. В этом социальном парадоксе, в прозрачной формуле, что, становясь тираном, человек сам превращается в раба собственного тиранства, сошлись невольно все критические мысли писателя об империализме. Он понял, что усиление власти на завоеванных территориях не только несправедливо по отношению к аборигенам, но – унизительно для самих властителей. Что, наконец, свобода человека не зависит от социального положения его. Эта мысль станет характерной для Оруэлла и в будущем, сделает не просто социальным писателем – но философом, со своими неизбывными «кругами ада», по которым ему будет суждено ходить и ходить. Ведь парадоксы его последнего романа («Незнание – это сила», «Свобода – это рабство», «Война – это мир») – они, согласитесь, того же порядка. Вывернутая, вывороченная, дистиллированная, отшлифованная до афоризма острейшая мысль, опрокидывающая обычные представления людей и как бы «заброшенная» писателем к нам, в будущее. Разве не так?..