Джордж Гершвин: Путь к славе - [4]

Мир моих музыкальных пристрастий был населен исключительно классиками. И меня совершенно не интересовало то, что в те времена коротко именовалось «джазом», но что на самом деле было миром эстрадных песен. (Средний американец имел очень смутное представление о том, что такое «настоящий джаз», а любое произведение популярной музыки — в особенности если оно было построено на синкопах или имело быстрый и четкий ритм — считалось «джазом».) Гершвина, сочинителя популярных мелодий, я ставил ничуть не выше всех остальных авторов популярных песен, относясь к американской легкой музыке со всем снисхождением и снобизмом юноши, который не может испытывать ничего другого к тому, что не вышло из-под пера композитора-классика. Слушать Гершвина, Керна или Берлина было для меня все равно что бродить где-то на задворках музыкального города, и я редко отваживался на такие прогулки.

Однако при всем моем высокомерии и аристократических амбициях я питал слабость к одному из самых «неблагородных» музыкальных жанров — мюзиклам. Честно говоря, я был просто на них помешан. Не проходило и недели, чтобы я не отправился на спектакль в «Палас» на Бродвее или в Алгамбру в Гарлеме, летом — в «Брайтон Бич» недалеко от Кони-Айленда в Бруклине. И меня совершенно не смущало, что часто я смотрел уже виденное до этого не один раз. Я был настолько очарован Патом Руни III, когда он пел и танцевал в спектакле, Дочь Рози О'Грейди" (The Daughter of Rosie O’Grady), и Норой Бэйес, когда она исполняла "Блеск луны" (Shine On Harvest Moon), и Билом Робинсоном, когда он ловко отбивал заразительную чечетку, то взбегая вверх, то спускаясь вниз по лестнице, что у меня всегда дух захватывало от восторга, хотя я видел все это уже по крайней мере раз десять.

Однажды (это было в 1923 году) на утреннем спектакле одна из очень популярных в то время актрис — не то Нора Бэйес, не то Софи Таккер — исполнила музыкальный номер, который я слышал впервые и который просто потряс меня. Никогда прежде я не слышал в американской популярной музыке столь свежей и полной темперамента мелодии, мелодии, настолько новой по своему ритму и интонациям, настолько необычной по своим интервальным переходам. Называлась эта песня "Лестница в рай" (I'll Build a Stairway to Paradise) — по первой строке припева. Через несколько дней я приобрел экземпляр нот. На обложке крупными буквами стояло имя автора — Дж. Гершвина. Не в силах сдержать своих чувств, я написал восторженное письмо, в котором выразил бурное восхищение этой песней. Стараясь продемонстрировать свою осведомленность, я выгодно сравнил ее с высокохудожественными песнями Гуго Вольфа и Рихарда Штрауса, твердо намереваясь сразить Гершвина своей музыкальной эрудицией. Я отметил, что появление столь замечательной песни, как "Лестница в рай", знаменует собой рождение американской высокохудожественной песни. В конце письма я обратился к Гершвину с просьбой оказать мне любезность и разрешить встретиться с ним лично.

Позднее, когда он стал знаменитым и каждая минута была у него на счету, дверь его дома была всегда гостеприимно открыта для каждого, кто хотел его видеть, невзирая на причины визита. Так я был приглашен на встречу с ним в контору его издателя Т.Б. Хармса.

Слово "обаяние", к сожалению, стерлось от частого употребления, но это единственное слово, которое я могу найти, чтобы описать свое первое впечатление от встречи с Гершвином. Гершвин, несомненно, обладал огромным обаянием, не случайно, еще когда он был совсем молодым, многие всемирно известные композиторы и певцы были потрясены им и чувствовали в нем нечто совершенно непохожее на других. Было что-то особенное в его открытости (которую некоторые принимали за наивность и простодушие), в его бьющей через край энергии, в его заразительной восторженности, целеустремленности, которые проявлялись не только в том, что он говорил, но и в том, как светилось во время разговора его лицо, — все это страшно притягивало к нему людей.

Эта встреча положила начало нашей дружбе с Джорджем Гершвином. Мы так и не стали настоящими друзьями, в том смысле, в каком ими были его друзья Билл Дэйли, Оскар Левант и Джордж Паллей. Но мы часто встречались по разным поводам, и я, не без основания, полагаю, всегда испытывали друг к другу очень теплые чувства. Наверное, та разница в возрасте, которая нас разделяла, а с ней и разница в жизненном опыте делали невозможными более близкие отношения.

Начиная с этой первой встречи я многое узнал о Гершвине. Если мне не изменяет память, это интервью длилось довольно долго, наверное, больше часа. Гершвин рассказал мне о своих надеждах стать популярным, настоящим, а не просто преуспевающим и известным музыкантом и что жанр американской легкой музыки является очень важным даже для серьезного композитора; что эстрадная песня, написанная музыкантом, который прекрасно владеет всеми приемами композиции, может стать значительным произведением.

Это интервью, так же как и совершенно свежий взгляд Джорджа Гершвина на проблему американской популярной музыки, в сочетании с его верой в ее творческий потенциал, вдохновили меня написать статью о нем, которую я назвал "Король джаза". Между прочим, это была первая статья, за которую я получил гонорар. Я до сих пор помню первую строку. Статья начиналась так: "Хороший джаз звучит как Гершвин. Весь остальной джаз звучит как черт знает что". Таким образом, можно сказать, что моя карьера профессионального литератора, пишущего о музыке, началась с этой небольшой статьи о Гершвине.