Джон Кеннеди - [51]
Он поручил это дело Сэрдженту Шриверу, который великолепно с ним справился как директор по ресурсам, разыскивая талантливых людей, чтобы ввести их в новую администрацию, и, подгоняемый нетерпеливым президентом, подготовил план к концу февраля. Спешить было необходимо не только чтобы подтвердить, что администрация полна энергии и готова на нововведения, но и потому, что без этого Корпус мира не мог бы привлечь выпускников, оканчивающих колледжи в 1961 году: поэтому Шривер рекомендовал президенту не ждать действий конгресса, а издать постановление, хотя директору было необходимо согласие Сената. Кеннеди принял эти предложения, 1 марта вышло постановление о создании временного корпуса, и Кеннеди одновременно запросил конгресс о разрешении сформировать постоянную организацию. Он также убедил Шривера принять назначение на пост первого постоянного директора Корпуса. Это, как и многое другое, обеспечило успех программы, хотя Шривер утверждал, что он стал выполнять эту работу, потому что «никто не был уверен в успехе, и было проще уговорить согласиться родственника, чем друга»[173]. Шривер, возможно, был самым большим идеалистом из клана Кеннеди; они называли его «коммунистом в нашей семье». Он был целиком привержен францисканскому духу Корпуса мира».
Никто из добровольцев не имел особых привилегий во время службы: они жили так же, как и те люди, которым они помогали: их не использовало ЦРУ и им не разрешалось иметь оружия. Даже администраторы жили не лучше: постоянные напоминания госдепартамента о том, что им нужны водители машин, приводили директора в бешенство[174]. В то же время у Шривера была способность к ведению дел по многим вопросам. Так, он успешно лоббировал конгресс по вопросам Корпуса мира, и 22 сентября 1961 года получил законное основание; и сразу стал почти столь же любимым в конгрессе, как и президент — даже Бэрри Голдуотер изменил свое мнение[175]; с помощью Линдона Джонсона он успешно преодолел бюрократическое поползновение отдать Корпус в подчинение агентству помощи зарубежным странам; и по совету Кеннеди он объехал весь мир, чтобы убедить людей в иностранных правительствах принять его добровольцем, что он опять-таки сделал с заметным успехом. Менее года прошло от Энн-Арбора до постановления о Корпусе мира; Кеннеди и Шривер могли себя поздравить с тем, что их предприятие стало прекрасным примером того, как «Новый рубеж» заставляет жизнь идти вперед. Недовольные могли бы сказать, если бы им довелось, что это единственное, что удалось сделать.
Итак, Корпус мира ожидал успех. Если для своего основателя это символизировало «идеалистическое ощущение цели, которое, я думаю, нас мотивировало»[176], сегодня это выглядит как полезный образовательный эксперимент, который приносит пользу как Америке, так и другим странам, но Америке, вероятно, все же больше. Его расцвет прошел, но он был. «Я бы никогда не сделал ничего политического, патриотического или неэгоистичного, — сказал один доброволец, — если бы никто меня об этом не попросил. Но попросил Кеннеди»[177]. То, чего Кеннеди и Корпус хотели для Америки, возможно, иллюстрируется тем, что случилось после его убийства: на следующий день Корпус мира был завален заявлениями о поступлении к ним на службу, и на следующей неделе «был достигнут пик рекорда — 2500»[178]. Все понимали, что они отвечали на призыв своего лидера сделать то, что они могли, для своей страны.
Но все же Корпус мира был редким явлением, украшением, цветком в петлице, чистым носовым платком в кармане. Это было напоминанием о лучшем мире, чем тот, где президент все время проводил свои дни. Кеннеди сам не имел иллюзий относительно важности Корпуса, его собственный идеализм сочетался со скептицизмом и реализмом южного Бостона более, чем у Шривера. Он любил и уважал своего зятя, но подчас был с ним нетерпелив. Он знал, что о нем не могут и не будут судить в итоге только по тому факту, что он основал Корпус мира, как в равной мере и по его планам приземления на Луне.
Наряду с Корпусом мира, очень романтичный проект высадки на Луну также имел длинную предысторию до его воплощения Кеннеди. Запуск в 1957 году «Спутника», первого космического аппарата, возбудил и обеспокоил американское общественное мнение, но Эйзенхауэра в равной степени не обеспокоили как достижения, так и военная угроза, что, можно сказать, было довольно характерно. Другая реакция была у Линдона Джонсона: Джеймс Н. Джильо цитирует удивительно необдуманную речь, сделанную государственным деятелем, в которой он утверждал, что «контроль над космосом означает контроль над миром. Из космоса хозяева бесконечности получат возможность контролировать погоду Земли, вызывать засуху или наводнение, контролировать приливы и повышать уровень моря, повернуть вспять Гольфстрим и снизить температуру климатов»
