Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 16 - [29]

Ангел обратил взор к экрану, на котором показывали фильм. Некоторое время он смотрел на него молча и наконец произнес:

— Я не понимаю, зачем этот человек с укороченными усами бьет стольких людей подряд мешком с мукой.

— Чтобы вызвать веселье, сэр, — отвечал гид. — Посмотрите вокруг — все смеются.

— Но это не смешно, — сказал Ангел.

— Разумеется, нет. А теперь, будьте любезны, перенесите свое внимание на другую эстраду, справа, но ненадолго. Что вы там видите?

— Я вижу, что человек с очень красным носом осыпает тумаками человека с очень белым носом.

— Умора, да и только, правда?

— Нет, — отвечал Ангел сухо. — И ничего другого на этих эстрадах не показывают?

— Ничего. Хотя, впрочем, нет. Показывают ревю.

— Что такое ревю? — спросил Ангел.

— Критика жизни, сэр, в том виде, как жизнь представляется людям, опьяненным сразу несколькими наркотиками.

— Вот это может быть забавно.

— Так оно считается. Но я лично предпочитаю критиковать жизнь про себя, особенно когда я пьян.

— А опер и пьес теперь нет? — спросил Ангел, уткнувшись в рюмку.

— В прежнем, полном смысле этого слова — нет. Они исчезли к концу Великой Заварухи.

— Какая же теперь есть пища для ума? — спросил Ангел, глотая еще одну устрицу.

— Если она и есть, сэр, то ее поглощают не на людях. Ибо с той самой поры люди прониклись убеждением, что только смех благоприятствует коммерции и отгоняет мысль о смерти. Вы, сэр, конечно, не помните, а я-то помню, какие толпы валили в театры, мюзик-холлы и кинематографы в дни Великой Заварухи и какое веселье царило на Стрэнде и в дорогих ресторанах. Я часто думаю, добавил он глубокомысленно, — каких же высот цивилизации мы должны были достигнуть, чтобы уходить в Великую Неизвестность с шуткой на губах!

— А англичане так и делали во время Великой Заварухи? — спросил Ангел.

— Именно так, — ответил гид торжественно,

— Стало быть, они замечательный народ, за это я могу простить им многое, что меня в них огорчает.

— Да, сэр, хотя я, будучи сам англичанином, склонен порой отзываться об англичанах неодобрительно, все же я убежден, что, летайте вы хоть неделю, все равно вам не найти другого народа, наделенного таким своеобразным благородством и такой непобедимой душой, — да позволено мне будет употребить это слово, смысл которого вызывает столько споров. Не соблазнитесь ли разинькой? — добавил он уже веселее. — Эту породу устриц привозят нам из Америки в отличной сохранности. По-моему, гадость ужасная.

Ангел взял разиньку и долго ее заглатывал.

— О господи! — произнес он наконец.

— Вот именно. Но прошу вас, взгляните опять на правую эстраду. Сейчас там идет ревю. Что вы видите?

Ангел сложил колечками большие и указательные пальцы и, приложив их к глазам, немного подался вперед.

— Ай-ай-ай! — сказал он. — Я вижу несколько привлекательных особ женского пола, на которых очень мало надето, и они расхаживают перед двумя мужчинами, словно бы и взрослыми, но в таких воротничках и курточках, какие носят мальчики лет восьми. Если это критика жизни, то какой именно ее стороны?

— Неужели, сэр, — укоризненно отвечал гид, — вы по себе не чувствуете, как красноречиво это говорит нам о тайных страстях человечества? Разве это не поразительное раскрытие естественных устремлений мужской половины населения? Обратите внимание, как все здесь присутствующие, не исключая и вашей высокой особы, подались вперед, чтобы получше все разглядеть.

Ангел поспешно выпрямился.

— И правда, — сказал он, — я немного увлекся. Но это не та критика жизни, какая требуется в искусстве, а то и я и все остальные сидели бы прямо, плотно сжав губы, а не пускали бы слюну.

— И, однако, — отозвался гид, — это лучшее, что мы можем предложить. Все, что когда-то вызывало отрешенность, о которой вы упомянули, изгнано со сцены еще в дни Великой Заварухи, очень уж оно мешало коммерции.

— Жаль! — сказал Ангел, незаметно подвигаясь на краешек стула. Назначение искусства — возвышать Душу.

— Совершенно очевидно, сэр, что вы утратили связь с современным миром. Назначение искусства, наконец-то полностью демократизированного, — сводить все к одному уровню, теоретически — самому высокому, практически — самому низкому. Не забывайте, сэр, что англичане всегда считали эстетические устремления немужественными, а изящество безнравственным; если к этому основному принципу добавить принцип потакания вкусам большинства, вы получите идеальные условия для постепенного, но неуклонного спада.

— Значит, вкуса больше не существует? — спросил Ангел.

— Он еще не полностью отмер, но задержался в общих кухнях и столовых в том виде, как его ввела туда Ассоциация Молодых Христиан во время Великой Заварухи. Пока есть аппетит, есть надежда; да и не так уж это плохо, что вкус сейчас сосредоточился в желудке: ибо разве не желудок — средоточие человеческой деятельности? Кто посмеет утверждать, что на столь всеобъемлющем фундаменте не будет снова возведено прекрасное здание эстетизма? Вполне возможно, что глаз, привыкший к виду изящных блюд и соблазнительной кулинарии, снова потребует архитектуры Рена, скульптуры Родена, живописи… гм, чьей же? Да что там, сэр, еще до Великой Заварухи, когда вы в последний раз были на Земле, мы уже приступили к тому, чтобы поставить искусство на более реальную базу, и начали превращать концертные залы Лондона в отели. Мало кто в то время предвидел огромную важность этого начинания для будущего или понимал, что эстетический вкус будет снижен до уровня желудка, чтобы затем можно было поднять его снова до уровня головы, руководствуясь истинно демократическими принципами.