Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 16 - [2]

Именно в эти часы, сидя в кресле с пером в руке, он мог отвлечься от мыслей о себе, если, разумеется, не считать тех мгновений — не слишком частых, — когда он не мог не подумать: «Эта страница сделана блестяще… Мне редко приходилось писать лучше»; или мгновений — слишком частых, — когда он глубоко вздыхал и думал: «Да, я уже не тот».

Около половины второго он поднимался и, найдя жену, вручал ей несколько листков. «Вот посмотри… пустяки… ничего хорошего». И, выбрав место, откуда, как он полагал, она не могла видеть его, брался за какое-либо дело, не мешавшее ему, однако, наблюдать за впечатлением, которое производят на нее только что врученные листки.

Если впечатление было благоприятное, он решал, что у него удивительная жена, если неблагоприятное, то где-то в глубине желудка он внезапно ощущал холодок и за ленчем почти не притрагивался к пище.

Днем, во время прогулки, он проходил мимо множества предметов и людей, но не замечал их, ибо в это время он сосредоточенно размышлял, что для него характернее — острая наблюдательность или богатое воображение, правильно ли его понимают в Германии и в особенности над вопросом, не опасно ли слишком много думать о себе. Время от времени он останавливался и говорил себе: «Я в самом деле должен больше наблюдать жизнь, я должен запастись большим количеством горючего»; и он вперял пылкий взор в облако, или цветок, или в прохожего, и тут же ему приходила в голову мысль: «Я написал двадцать книг… Если написать еще десять, то это составит тридцать… Это облако серое»; или: «Этот субъект Икс завидует мне! Этот цветочек голубой»; или: «У этого человека походка очень… очень… Черт побери эту «Утреннюю Оплошность»! Она вечно нападает на меня». И ему становилось не по себе от того, что он так и не сумел понаблюдать за всем тем, что попадалось ему на глаза.

Во время таких прогулок он часто размышлял о событиях дня, о важнейших вопросах искусства, об общественных делах, человеческой душе и тотчас обнаруживал, что уже раньше думал об этом точно так же. И он тут же ощущал острую потребность изложить свою точку зрения в книге или статье, облекая, конечно, мысли в такую форму, которая была бы недосягаема для других. Перед его глазами возникали газетные столбцы со следующими словами: «Никто, кроме, может быть, мистера… не смог бы так блестяще изложить факты, говорящие в пользу Белуджистана»; или: «В «Ежедневном Чуде» напечатано благородное письмо известного писателя, мистера… выступающего против гиперспиритуализма нашей эпохи».

Очень часто во время прогулок, устремляя взор на окружающие предметы, но не замечая их, он говорил себе: «Это нездоровая жизнь. Мне обязательно нужно уехать, и по-настоящему отдохнуть, и совсем не думать о работе. Я становлюсь слишком эгоцентричным». И он приходил домой и говорил жене: «Давай поедем в Сицилию и Испанию или куда-нибудь еще. Давай убежим отсюда и будем просто жить». И когда она отвечала: «Как чудесно!», — он повторял ее слова с несколько меньшим энтузиазмом и задумывался над лучшими способами отправки своей корреспонденции. И если — что иногда случалось, — они все-таки куда-нибудь ехали, то он целое утро просто жил, думая о том, как чудесно быть вдали от всего; но уже к полудню он чувствовал себя усталым и измятым, точно кушетка, на которой слишком много сидели. К вечеру у него уже не было желания жить; его мучения беспрерывно усиливались до тех пор, пока на третий день он не получал почты, среди которой находился и зеленый конверт с вырезками из газет, упоминавших его имя. «Эти чудаки… От них никуда не скрыться!» — говорил он и чувствовал неодолимую потребность сесть. Усевшись, он брал перо — отнюдь не для того, разумеется, чтобы писать, ибо решимость «просто жить» хотя и сильно ослабла, но полностью еще не угасла. Но уже на следующий день он говорил жене: «Я полагаю, что смогу работать здесь». И она отвечала с улыбкой: «Прекрасно!» И он думал: «Она у меня замечательная!» — и принимался писать.

А иногда, гуляя по городу или за городом, он вдруг пугался собственного невежества. «Я просто ничего не знаю, — говорил он себе, — я должен читать». И, придя домой, он диктовал жене список книг, которые необходимо взять в библиотеке. Когда книги прибывали, он мрачно глядел на них и задумывался: «Боже милостивый! Неужели я должен осилить все это?» И в тот же вечер брал одну из них. Если это был роман, он не мог пробежать и четырех страниц, чтобы не воскликнуть: «Мерзость! Это же не писатель!» И он чувствовал себя совершенно обязанным взять перо и написать что-либо достойное чтения. А иногда он откладывал роман уже после трех страниц, восклицая: «Этот умеет писать, черт возьми!» И тогда уныние из-за своего убожества охватывало все его существо и он чувствовал себя просто обязанным писать, чтобы убедиться, действительно ли он слабее соперника.

Но если это не был роман, то, случалось, он доходил до конца главы и тогда только решал: либо прочитанное совпадает с тем, о чем он давно уже думал — а это, естественно, случалось, когда книга была хороша, — либо то, что он прочитал, неверно или, во всяком случае, спорно. Но в любом случае он больше не мог читать и сообщал жене: «Этот парень утверждает то, о чем я всегда говорил»; или: «Этот парень утверждает то-то и то-то, ну, а я говорю…» И он начинал говорить и за нее и за себя, чтобы не заставлять ее тратить лишние слова.