Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12 - [33]

ХАТОР (Воспоминания)

Хатор, богиня древних египтян! Божественная корова [7] с кроткими, блестящими глазами, с горделивой и мягкой поступью — вечно желанная, неизменно плодовитая, ты словно окутана тем нежным лучезарным сиянием, которым светятся все великие творения искусства, вызывая у каждого, кто глядит на тебя, сладостный трепет, необоримое желание склониться перед тобой, благоговейно простирая к тебе руки. Далекая грубого земного вожделения, божественная корова с рогами, изогнутыми как полумесяцы, благая египетская Хатор!..

Когда лагерь у Сеннуреса, в Фаюмском оазисе, окутали сумерки и мы кончили обед, Махмуд Ибрагим позвал танцовщицу. До чего же она была красива, эта танцовщица, явившаяся в вечернем сумраке, — быстрая, как тигрица, легкая, как светлячок, нежная, как цветок гибискуса! Кожа у нее была лишь чуть смуглее, чем у нас, глаза — агатовые, с зеленым отливом, зубы — белые как кипень зубы — и в правой ноздре золотое кольцо полумесяцем; на чудесном, будто точеном, подбородке — синяя татуировка. Войдя, она поклонилась нам с изяществом светской дамы.

В шатре, который считался священным, ибо на нем были вышиты изречения из корана, а внутри обитал Халлила (праотец всех богов), кроме нас, сидел наш переводчик Махмуд Ибрагим, одетый в свое лучшее платье, Садик, в белом костюме официанта, и десяток людей в черных плащах — погонщик верблюдов по прозвищу Маргаритка со странным детским голосом, в чалме, закрывшей уши; пройдоха Мабрук с богатым прошлым и не менее богатым будущим; смуглый добродушный Клоун; святой Ахмет, которому не мешало бы быть поскромнее; погонщик араб, совсем еще желторотый, и белый погонщик-эти ждали представления, разинув рты; Карим со своей неизменной улыбкой; три темнокожих погонщика, которые торжественно и усердно дудели в дудки, — всего нас было пятнадцать человек, мы расположились, кто стоя на коленях, кто сидя на корточках, и ждали; не было только повара да ночного караульщика… ах, да, — не было еще и Самарры.

Скоро танцовщица снова появилась в шатре; на этот раз она вошла в сопровождении, барабанщика и своего брата, который играл на дудке. Глаза у него были еще красивее, чем у нее. Плащ девушка сняла, на ней была теперь только толстая темная юбка да бусы и шнуровка на груди; талия оставалась обнаженной. Встав у столба посреди шатра, она медленно оглядела зрителей. Затем, широко раскрыв рот, она запела; при этом нам был виден весь ее рот, а пела она как-то в нос, и звуки ее пения напоминали удары двух металлических дисков друг о друга. Она пела и медленно кружилась, широко раскинув руки, и на ее пальцах звенели маленькие колокольчики; при виде их на память приходили кастаньеты, но по сравнению с этими колокольчиками они показались бы вульгарными.

— А она хороша, эта плясунья, — сказал Махмуд Ибрагим.

Теперь девушка уже не пела, она начала танцевать. Ноги ее почти не двигались, она лишь сильно раскачивала пышными бедрами, скользя пылающим взглядом по лицам зрителей. И отовсюду со всех сторон на нее глядели лица с широко раскрытыми глазами и оскаленными зубами. А там, за полотнищем шатра, скрывшего эти искаженные темной страстью лица, небо сияло звездами и под двурогой луной трепетали на ветру ажурные кроны пальм. Там, во мраке, расхаживал взад и вперед, потупив глаза, долговязый угрюмый погонщик Самарра. Этот танец — ну, разве это не разврат, не блуд для тех, кто сидит в теплом шатре?

— А ведь она хоть куда, эта плясунья, — сказал Махмуд Ибрагим.

И вдруг мы увидели, что у входа в шатер среди других арабов сидит на корточках Самарра. Следя за каждым движением девушки, он один ни разу не улыбнулся и все время прижимал к худому темному лицу худую темную руку. Но вскоре, как видно, не выдержав этого зрелища, он вскочил, вышел из шатра и снова стал расхаживать в темноте, трепеща, как пламя на ветру.

А она — она все танцевала, извиваясь, раскачивая бедрами и позвякивая колокольчиками. А пройдоха Мабрук и остальные арабы смеялись и вопили от восторга и тянулись к девушке, а потом святой Ахмет, уже не в силах владеть собой, обхватил ее талию. Но кто это кинулся на него, кто бросил ему прямо в лицо слова, полные злобы, и опять выбежал из шатра?

— Поглядите на Самарру, — сказал Махмуд Ибрагим. — Он ревнует. Так и рычит: «Уходи отсюда!» А она хороша, эта плясунья, аллах свидетель!

И вот наконец она спела все свои песни, станцевала все танцы, даже тот, что назывался танцем спящей, выпила все вино, выкурила последнюю сигарету «турецкое развлечение» кончилось. Мы поблагодарили девушку и разошлись.

Когда лагерь затих, я вышел из своего шатра, чтобы полюбоваться пальмами, поблескивавшими под светлыми рогами Хатор, послушать, как жуют свою жвачку верблюды, как тихо переговариваются у костра погонщики. Ко мне подошел Махмуд Ибрагим.

— Почти все люди ушли в деревню, — и святой Ахмет и другие! Глупцы, как они распалились… Конечно, она недурна, эта плясунья, даже очень хороша собой, но уж больно тощая! — Махмуд Ибрагим вздохнул и посмотрел на звезды. — Вот лет десять назад в этом же лагере была красотка — лучше я никогда не видал. Я ехал за ней до самого Каира; мы платили ей за танец пятнадцать фунтов. Ах, до чего ж она была красива, а я был тогда очень молод. Однажды, когда она кончила танец, я подошел к ней; я дрожал от волнения, да, да, дрожал. Она была прекрасна, как цветок. Я умолял ее поговорить со мной хотя бы пять минут, но она посмотрела на меня — да, она посмотрела на меня так, как смотрят на пустое место. У меня, видите ли, было мало денег. А на прошлой неделе я встретил ее в Каире на улице. Я бы ни за что не узнал ее, ни за что. Но она сказала мне: «Ты не хочешь со мной говорить? Помнишь, как много лет назад я пришла к вам в лагерь в Фаюме танцевать?» Тогда-то я вспомнил ее, — мы платили ей пятнадцать фунтов. Куда делась теперь ее гордость! — Махмуд Ибрагим покачал своей красивой головой. — Да, она стала безобразной, и она плакала, бедная женщина, плакала!