Джон Голсуорси - [111]

Голсуорси все еще боролся с приступами болезни, настойчиво продолжая вести образ жизни здорового человека.

Когда ему позвонили в Бери, чтобы сообщить о Нобелевской премии, он играл в крокет; через день его сбросила лошадь Ду, что вызвало серьезную тревогу у домашних, хотя Джон получил очень незначительные повреждения – через два дня он вновь ездил верхом. Более того, он собирался присутствовать на нескольких литературных торжествах – 23 ноября предполагалось отправиться в Париж на международный конгресс «Пен-клуба», а в начале декабря в Стокгольм – на вручение премии. Но в тот день, когда писатель должен был выехать в Париж, он себя неважно почувствовал, немного поднялась температура, и в последний момент поездка была отменена.

В то же время Голсуорси не допускал и мысли, что не сможет в декабре отправиться в Стокгольм; однако родным было совершенно ясно, что его состояние постоянно ухудшается: все чаще он терял речь или начинал заикаться, у него очень ослабели руки и ноги и походка потеряла твердость. «Он выглядит безнадежно больным», – писал Рудольф в своем дневнике 2 декабря. Голсуорси побывал у доктора Дарлинга – главным образом для того, чтобы узнать, должен ли он отменить поездку в Стокгольм; доктор посоветовал ему пройти полное обследование и выписал тонизирующее средство. Но «Дж. Г. и слышать не хотел об обследовании» и на следующий же день прекратил принимать лекарство.

Отказываясь признавать существование болезни, Голсуорси как будто надеялся избежать самой болезни; со всей решимостью, на которую он был способен, писатель не желал замечать, как ухудшается его состояние. Это была трагическая борьба, это был вызов – и он был обречен на поражение. Наконец, поняв, что ему даже не удастся произнести речь, не запинаясь и не заикаясь, Голсуорси сказал Рудольфу (хотя для всей семьи это было очевидно с самого начала) , что не может ехать в Стокгольм. Произошло это 3 декабря, а 5 декабря он слег в постель – полностью побежденный, измученный человек – и после этого уже редко спускался вниз.

Речь, над которой он так одержимо работал в эти последние недели ноября, веря, что сможет сам произнести ее в Стокгольме на торжественной церемонии, была для него тем же, что и исповедь для умирающего; это была оценка его жизни и достижений, оценка, которую он выставлял самому себе в конце жизни. «Я был темным юношей, учеником, которого вела вперед какая-то направляющая сила и вера, что однажды я стану настоящим писателем. А сейчас, когда я выступаю перед вами с этими грустными воспоминаниями, мне кажется, что я никогда не был писателем в полном смысле этого слова». Заканчивалась речь следующими словами: «Я не боюсь расстаться с цивилизацией. Я больше боюсь того момента, когда скажу уже все, что имел сказать, но придется еще ждать, когда смерть подберется ко мне сзади и скажет: «Пора, сэр», а я отвечу: «Вы шли ко мне очень долго. Вот моя ручка – чернила в ней высохли. Возьмите ее и отдайте тому, кому она будет служить лучше»».

«Пора, сэр» – время для этих слов должно было наступить уже скоро. Исход борьбы был предрешен, писатель вынужден был смириться с болезнью, но делал он это весьма неохотно. Всю жизнь Голсуорси отличался исключительной добротой и самоуничижающей мягкостью; поэтому сведения дневника Рудольфа Саутера, в котором тот день за днем фиксирует изменение характера Голсуорси в первые недели наступления полной инвалидности, вызывают прямо-таки испуг. Он становился жестоким и обидчивым, почти возненавидев всех тех, кто так старался сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания. Вновь и вновь Рудольф отмечает: «В. и Р. едва осмеливаются войти к нему»: «он выглядит очень подавленным и «волком» смотрит на всех и на вся», – пишет он 7 января.

Еще в начале болезни сэр Дуглас Шилдс пытался убедить Голсуорси, чтобы тот лег в клинику для полного медицинского обследования, и в конце концов, с величайшей неохотой и чувствуя себя глубоко несчастным, писатель согласился. Обследование проходило в клинике на Парк-Лейн, началось 14 ноября и длилось два дня. Результаты были весьма неубедительными: у него нашли четыре испорченных зуба и язву двенадцатиперстной кишки – одного этого было явно недостаточно, чтобы вызвать столь тяжкое моральное и физическое состояние, доставляющее Голсуорси огромные страдания. Зубы были удалены прямо в Гроув-Лодже – Голсуорси упрямо отказался возвращаться в клинику для столь незначительной операции. Лечение, назначенное врачами, чтобы улучшить его общее состояние, было очень малоэффективным: «массаж, солнечный свет, электролечение, отдых, уколы и ванны».

Обстановка вокруг смертного ложа Голсуорси была пронизана почти средневековым ужасом. Охваченной паникой Аде не удавалось совладать со своим отчаянием: они с Джоном всегда считали, что она – слабый и больной человек, он же неизменно был сильным, ее опорой; теперь роли поменялись. Джон, несомненно (насколько это было возможно в его состоянии), тревожился об Аде; Рудольф Саутер считает, что именно это было главной причиной его подавленности. Очевидно, что-то очень беспокоило больного, и невозможность высказать это увеличивала его страдания.