Джон Голсуорси - [110]

«Большинство из них предпочитало, чтобы жизнь его погасла как свеча, которую задул человек; мы предпочитаем гореть ровно и затем угаснуть в одночасье, чем мерцать печальными слабеющими огоньками в подкрадывающейся к нам темноте», – писал Голсуорси в 1922 году в эссе «Горящие листья».

Теперь темнота подкрадывалась к нему в буквальном смысле слова; даже до того, как у него на лице появилось то злосчастное пятно, он сознавал, что силы его угасают. По словам Рудольфа Саутера, в августе 1931 года он впервые потерял речь. К Голсуорси на уикенд приехал его старый приятель Дж. В. Хиллс, во время обеда и случился первый приступ. Время от времени приступы повторялись; он стал ужасно расстраиваться, когда падал с лошади, хотя раньше не придавал этому особого значения. Джон перестал ездить верхом один – только в сопровождении племянника или грума. Тем не менее он решительно игнорировал любые симптомы ухудшения его физического состояния. Голсуорси отказывался показаться врачам; в начале своей болезни он сказал Ви Саутер: «Я не хочу попадать в руки к докторам. Как только попадешь к ним, Ви, ты уже никогда не выберешься... не выберешься... не выберешься...»

Но, хотя Голсуорси и отказывался от медицинской помощи, он был глубоко убежден, что серьезно болен, что умирает. Более трагическим, чем сама последняя болезнь Голсуорси, какой бы ужасающей она ни была, стало его нежелание примириться с этим и поделиться своим горем с окружавшими его людьми.

Путешествие в Америку зимой 1930—1931 годов несколько улучшило его моральное и физическое состояние, и язва на лице начала заживать. Но через несколько месяцев начался новый рецидив болезни, и это его ужасно расстроило.

«Он (Голсуорси. – К.Д.), всегда любивший хорошо освещенные комнаты, начал затемнять их от солнца, настаивал, чтобы свет от ламп был притемнен, и поворачивался так, чтобы людям была видна только правая половина его лица.

В конце концов, хотя казалось, что пятно скоро исчезнет, он стал вообще избегать людей. Он не хотел слышать никаких разговоров о своем здоровье и в течение шести месяцев вел жизнь отшельника; работа не делала его счастливее, наше присутствие он осознавал лишь наполовину. Но ничто не могло заставить его обратиться к врачам», – вспоминал Рудольф Саутер.

В ноябре 1931 года Голсуорси все же проконсультировался с доктором Дарлингом, после чего прошел курс лечения облучением, проведенный с декабря 1931 года по май 1932 года, хотя врач не советовал и не одобрял этого. В письме к Рудольфу Саутеру Дж. В. Дарлинг довольно прозорливо и откровенно освещает состояние своего пациента: «Мое мнение с того самого момента, когда я осматривал его в связи с нынешней болезнью: с ним происходит что-то страшное, что приведет его к концу, а те основные симптомы, которые беспокоят его сейчас, на самом деле несущественны и вторичны; настоящая беда в чем-то другом». Эта его точка зрения основывалась на странном поведении Голсуорси и тех мрачных пророчествах, которые он делал своей семье после того, как, благодаря облучению, пятно исчезло: «Однажды в июне, вернувшись из короткого заграничного круиза, в день, когда лето только вступало в свои права и воздух был свеж и чист, он заметил: «Вы сейчас внимательно посмотрите на меня, потому что это последний раз, когда вы видите меня в хорошей форме»».

Примерно в это же время Ральф Моттрэм в последний раз повидал своего старого друга. 25 мая он заночевал в Гроув-Лодже, и, когда рано утром потихоньку выходил из дома, чтобы успеть на первый поезд, «по лестнице сбежал Голсуорси в своем шелковом халате каштанового цвета, отпер мне дверь и крепко сжал мою руку, произнеся странные слова: «Благослови вас боже, старина!» – как будто мы прощались перед долгим путешествием».

Решимость Голсуорси закончить роман «Через реку» помогла ему пережить лето 1932 года, но это требовало от него огромного напряжения и всей его воли. «Каждый раз один и тот же вопрос: «Как прошло утро, дядя?» – и ответ на него: «Не очень хорошо – сегодня всего одна страница»». И когда 13 августа книга наконец была завершена, он какое-то время чувствовал себя счастливым, чего не было с ним уже много месяцев.

Но вскоре симптомы болезни стали более определенными и проявлялись все чаще: его все утомляло; он постоянно терял речь; он вдруг начал жаловаться, что его шляпы стали слишком большими, и, чтобы они лучше сидели, Аде пришлось засовывать за подкладочную ленту бумагу.

Как раз в это время, 10 ноября, из Стокгольма пришло сообщение, что Голсуорси присуждена Нобелевская премия в области литературы. Весть об этой самой почетной из литературных наград отвлекла писателя от его бед и очень обрадовала, а может быть, и вселила новые надежды в умирающего; они с Адой скрупулезно отвечали на великое множество поздравительных писем, сыпавшихся отовсюду, хотя Винсент Мэррот, обедавший в Гроув-Лодже десять дней спустя, писал, что Голсуорси «почти, а может быть, и совсем не рад своей Нобелевской премии». Главное, что его занимало во время того обеда, – следует ли ему пожертвовать эту премию в пользу «Пен-клуба».