«Джоконда» Мценского уезда - [2]

На втором этаже, куда вела довольно широкая скрипучая лестница с резными перилами, залы были скромнее и потолки ниже. Здесь располагались образцы современного живописного искусства, и здесь же регулярно сменяли друг друга разнообразные тематические выставки, как привозные, так и формируемые из музейных фондов.

Но ведь дом-то строился в первую очередь для жизни, а потому по бокам от главных, так сказать, представительских помещений находилось множество небольших уединенных и даже почти потайных комнат, комнатушек и коридорчиков. В старые годы в них звенели детские голоса, хозяин встречался с деловыми партнерами, заключая выгодные контракты, а кухарки к Пасхе стряпали пышные куличи. Тут и теперь кипела жизнь, незаметная посетителям торжественных и слегка сонных выставочных залов. Все, что может происходить в маленьком и преимущественно женском коллективе, происходило именно в этих комнатах. За долгие годы существования «картинки» не раз пресловутые межличностные проблемы нарушали покой старинного дома. Однако директор галереи, милейший Сергей Сергеич, или Си-Си, как называли его между собой молодые сотрудницы, насмотревшиеся «Санта-Барбары», умело «разруливал» все конфликты. Одним словом, ничто не мешало музею быть образцовым, хотя и малобюджетным учреждением и высоко нести знамя культурного просвещения масс. И если чьи-то руки вдруг ослабевали по причине возраста или неприлично маленькой зарплаты, то всегда находился доброволец, который тут же хватался за древко вышеуказанного стяга.

Итак, город гордился своей картинной галереей. А я гордилась тем, что являюсь ее сотрудницей. Хотя, по справедливости, этого факта надлежало стыдиться и всячески его скрывать, по мнению моей подруги Зойки, которая вообще твердо уверена, что я абсолютно не вписываюсь в повороты современной жизни.

— Сима, очнись! Вокруг столько возможностей, а ты за полторы тысячи нюхаешь картинную пыль, — заводит она очередную воспитательную беседу.

— Люди искусства должны быть голодными, — вяло отбиваюсь я.

— Это ты-то люди искусства?! — возмущалась Зойка. — Торчишь целыми днями в музее, устраиваешь дурацкие выставки, а потом проводишь никому не нужные благотворительные экскурсии. «Ах, дети, посмотрите, как прекрасно передает настроение художника голубая красочка, намалеванная им в левом нижнем углу», — блеет дурным голосом подруга. — А дети только и мечтают вырваться побыстрее из твоих культурных объятий и слинять в компьютерный салон, чтоб заняться всякими «стрелялками-мочилками».

Я обреченно вздыхаю:

— Но ведь кто-то же должен сеять разумное, доброе, вечное.

— Нет, вы посмотрите на эту сеялку начала конца развитого социализма! Не заглохни от голода, устаревший образец сельхозтехники. Знаешь, Сима, ты точно не от мира сего. Одно слово — Серафима Шестикрылая.

Это Зойка мне такое прозвище придумала — Шестикрылая Серафима. В том смысле, что я вечно витаю в облаках вроде ангела. И все-таки она в воспитательных целях несколько преувеличивает. Я вполне научилась свои полторы тысячи зарплаты примирять с действительностью. И если уж быть честной, то я еще дважды в неделю подрабатываю в колледже культуры. Читаю лекции по истории живописи.

Но сегодня мне к лекции готовиться не надо, а поэтому я самым бесстыдным образом уже целых лишних двадцать минут нежусь в постели и наблюдаю, как солнечный зайчик, пробившись сквозь неплотно задернутые портьеры, весело скачет по стоящим на полке фарфоровым статуэткам. Эти статуэтки — мое небогатое наследство. Они достались от мамы. Сколько себя помню, статуэтки всегда были у нас, пополняясь то одним, то другим экземпляром. Очевидно, таким образом мама пыталась хоть как-то украсить свою трудную, не богатую впечатлениями жизнь. В детстве я любила перебирать эти фигурки и придумывать разные истории. Но мама умерла несколько лет назад, и с тех пор коллекция не пополнялась.

Зайчик медленно пополз по стене и замер в центре картины. Довольно большое прямоугольное полотно висело прямо напротив кровати. Художник изобразил кусочек весеннего леса. Ничего особенного: несколько прозрачных, подернутых зеленью деревьев, то ли просека, то ли аллея, уходящая вдаль. Однако картина странным образом завораживала, притягивала взгляд. Казалось, изображенный пейзаж колышется, то растворяясь, то выплывая из нежно-зеленой дымки. Голова начинала тихо кружиться, и чем больше человек смотрел на картину, тем сильнее впадал в некий транс, схожий со сном наяву. Окончательно зритель обалдевал, когда в правом нижнем углу полотна рядом с росчерком художника он читал название работы: «Осень». И каждому новому гостю приходилось рассказывать историю этого произведения.

Дело в том, что моя мама всю жизнь проработала фельдшером в психиатрической лечебнице. Будучи от природы человеком мягким и жалостливым, она всей душой сострадала несчастным, оказавшимся на ее попечении, и, как умела, старалась облегчить их незавидную участь. Больные люди, насколько могли в своем состоянии, платили ей привязанностью. Как-то среди ее питомцев оказался художник, которого уже давно и безуспешно лечили от шизофрении. Все время, кроме процедур, он тихо сидел в своей палате, не разговаривал, почти ничего не ел и бесконечно рисовал. Краски, кисти, холсты ему бесперебойно поставлял брат, поскольку при отсутствии оных художник впадал в страшное волнение.