Джокер, или Заглавие в конце - [22]

— Подумайте на досуге. — Мне следовало уже расслабиться, опять не уследил за собой. А парень, похоже, и впрямь недоспал, сплошная невнятица. Можно понять. Бедный несчастный влюбленный. На воротнике рубашки угасало свежее кофейное пятно.

Я подвинул к себе его зачетку, раскрыл. Там уже стояло одно «отлично». По какому предмету? Не важно. Неглупый, что говорить. Хотя слишком уж дерганый. Если не хуже. Не стоило мучить беднягу — да и себя самого. Списал, не списал, кто у кого, какая в конце концов разница?

— Между прочим, вы испачкали воротник кофе, — заметил, заново доставая из кармана ручку, убрал раньше времени. — Вообще такие вещи в обществе не принято замечать, но по праву, так сказать, возраста. — Годитесь мне едва ли не во внуки, чуть не уточнил добродушно. — Все культурные ценности условны, в этом вы правы, но жизнь держится на договоренностях, если угодно, форме. Иначе она совсем бы размазалась. Не стоит думать, что другим это совсем безразлично. Особенно женщинам, имейте в виду. Придете домой, смените рубашку.

— Мне уже только что это говорили. — Юноша продолжал смотреть вниз и в сторону. Могло показаться, будто он что-то напряженно осмысливает. На щеках опять проступили пятна.

— Да? — Я уже начал открывать ручку. — И кто же это? Не женщина?

— Охранник у входа. Второй раз делает мне замечание, недоволен моим видом. Считает, что для такого престижного университета нужно ввести дресс-код. Наверное, чтобы у всех был такой же костюм, как у него, с таким же галстуком. Это значит показатель подлинной культуры. — Лицо искривилось знакомой уже усмешкой.

Было похоже на легкий, но болезненный укол: вспомнилась подобранная время назад записка. Значит, писал все-таки он. Насмехался над моей внешностью, моим костюмом. И девушка это читала. Хорошо, что ее тут уже не было. Студент продолжал жевать остатки своих прилипчивых воспоминаний. Нет, что-то неприятное, вызывающее было все же в его манере, словах, в самой ситуации. Я перед ним распелся, чуть ли не рассентиментальничался, а он уже не сомневался, что зачет я ему поставлю. Хотя сам знает, что уличен. Думает, что я уже согласился все проглотить. Право списывать или красть чужой текст, выдавать за свое. И эту откровенную наглость проглочу. Уверен, что со мной можно так. Будет чувствовать себя победителем. Ну — ну.

— Попробуйте написать что-нибудь еще раз на какую-нибудь другую тему, сами, — сказал сухо, отодвигая к нему зачетку, и встретил совершенно растерянный, ошеломленный взгляд.

16

Конечно, я это сделал зря. Рыжий еще шел к двери, я смотрел ему в спину — он на ровном месте споткнулся, весь какой-то поникший, ручку двери потянул на себя — показалось, хочет обернуться, что-то еще сказать… нет, догадался толкнуть. Обернулся бы — я в этот миг, право, мог бы еще передумать, предложил бы ему вернуться. Стоило ли поддаваться пустяковому раздражению? Поставил бы зачет, распрощались бы, чтоб никогда больше не встречаться. Не думать о пересдаче, не тащиться опять в университет, не разбираться в муторном осадке. Забыть, не проясняя.

(А ведь и в самом деле, как теперь подумаешь — на этом могло бы тогда все и кончиться, и не было бы продолжения. Ничего больше я бы не узнал, не понял. Словно тот срыв случился не совсем по моей воле — сработало ли что-то в подсознании, замкнулись ли в неизвестных сферах неясные для меня связи.)

Возвращался домой, рассеянно перебирал все те же мысли. О Пашкине с его самодельной философией, с сомнительным аристократизмом нового русского, с грубоватым мужским обаянием. Вот в чем ему не откажешь, вот кто и женщину может заинтересовать. Уж не ревность ли во мне шевельнулась? Смешно говорить. Но и о ней приходилось волей — неволей думать, об этой способности незаметно обвить, охмурить, предложить неизвестно чьи стихи в виде реферата, как такой не поддаться. (А почему и не поддаться?) И с чего она так пихнула вдруг этого рыжего, больно ведь? Пробивалось уже что-то вроде жалостливого сочувствия к бедняге. Куда мальчику до обоих, ему подрасти бы сначала. Она и дала ему понять, если еще не понял, пусть отойдет в сторонку.

Все, очередной раз обрывал я себя, хватит думать о них. Ничего не надо уточнять, выяснять, незачем. Расстались, считай, уже насовсем, как расстанусь через минуту — другую с этими вот попутчиками в вагоне, не запомнив лиц, даже одежды (женщина бы отметила). Соприкоснулся, потерся боками, скользнул взглядом — выйдут сейчас, больше никогда не увидишь, а увидишь — не узнаешь, не вспомнишь. Кто-то над ухом повторил вопрос, я не сразу среагировал, посторонился, дал пройти. Сам сел на освободившееся место. Обрубок в камуфляжной форме, на инвалидной коляске, заставил подобрать ноги. Голубой берет десантника выставлен в руке для подаяния, опухшее багровое лицо, светлый пух на черепе. Десантник-то, скорей всего, из ряженых, известное дело, попал по пьянке в аварию, послан хозяевами побираться, не для себя. Деньги у него отберут, запрут до следующего утра в жилье, провонявшем мужским потом, вместе с командой таких же, прокорм обеспечат, без выпивки не оставят, совсем без нее нельзя, что-то должно утешать, примирять с существованием, какое есть. У нас в доме напротив, я знал, была такая квартира. Не так им, может, и плохо, привыкли, другого ничего не хотят. Не мне в это вникать, изменить ничего не могу.