Дживс и феодальная верность - [37]

– Нельзя же, чтобы вы оставались здесь всю ночь,- сказала она.

Это было справедливо замечено, что я и признал, однако . прибавил, что иного решения я сейчас не вижу.

– Вы ведь не возьметесь связать простыни и спустить меня на них из окна?

– Нет, не возьмусь. Почему бы вам не выпрыгнуть?

– И разбиться в лепешку?

– Может, не разобьетесь.

– Но, с другой стороны, может, разобьюсь.

– Невозможно приготовить омлет, не разбив яиц.

Я бросил на нее уничтожающий взгляд. Такой потрясающей глупости, какую она сейчас сморозила, я вроде бы. не слышал в жизни ни от одной барышни, хотя мне случалось слышать от барышень немало потрясающих глупостей. Я уже открыл было рот, чтобы произнести: «А пошли вы знаете куда со своими омлетами!», как вдруг в мозгу у меня что-то хрустнуло, как будто я проглотил дозу умственно-укрепляющего средства, которое так поднимает тонус, что лежачий инвалид вскакивает с постели и пускается плясать бразильскую кариоку. К Бертраму вернулось присутствие духа. Я твердой рукой открыл дверь в коридор, и когда Сыр двинулся на меня, точно серийный убийца, готовый сделать свое черное дело, пригвоздил его к месту силой человеческого взгляда.

– Одну минуту, Сыр,- говорю я ему эдак вкрадчиво.- Прежде чем ты дашь волю своей дикой ярости, вспомни, что ты вытянул в клубе «Трутни» билет с моей фамилией в лотерее на первенство по «летучим дротикам».

Этого оказалось довольно. Он с ходу остановился, словно налетел на фонарный столб, и вытаращил на меня глаза, как кошка в поговорке. Кошки в поговорке, по словам Дживса, хотят, но опасаются ^{[…хотят, но опасаются.- Ссылка на поговорку из сборника Дж. Хейвуда (1546), где говорится про кошку, которая хочет рыбки, но опасается замочить лапы.]}, и можно было видеть невооруженным глазом, что именно это происходит с Сыром.

Стряхнув пылинку с рукава, я нежно улыбнулся и еще развил эту тему.

– Ты оцениваешь ситуацию? – говорю.- Вытянув мое имя, ты выделил себя из ряда обыкновенных людей. Объясню на примере, чтобы это было понятно самым примитивным мозгам,- я имею в виду твои мозги, Чеддер… В то время как обыкновенный человек, завидев меня на Пиккадилли, скажет просто: «Вон идет Берти Вустер»,- ты при виде меня скажешь: «Вон идут мои пятьдесят шесть фунтов десять шиллингов», да еще, наверное, побежишь за мной следом и будешь заклинать, чтобы я осторожнее переходил улицу, теперь такое страшное уличное движение.

Он поднял руку, потер подбородок. Мои слова явно не пропали даром. Я поправил манжеты и продолжал:

– Буду ли я в достаточно хорошей форме, чтобы выиграть турнир и положить без малого шестьдесят фунтов в твой карман, если ты осуществишь силовой прием, который у тебя сейчас на уме? Прикинь-ка своей башкой, мой милый Чеддер.

Борьба, конечно, была нешуточной, но краткой. Победил разум. Издав хриплый стон душевной муки, Сыр сделал шаг назад, а я весело пожелал ему спокойной ночи, снисходительно помахал ручкой и пошел к себе.

Когда я вошел, тетя Далия в шлафроке цвета бычьей крови поднялась мне навстречу из кресла, в котором просидела все это время, и охваченная волнением, устремила на меня убийственный взор.

– Ну? – выговорила она с трудом, словно маленький пекинес, не сумевший проглотить чересчур большую котлету. Больше она ничего не смогла сказать и перешла на хрип.

Должен признаться, это меня немного задело. Если кому и полагалось устремлять убийственный взор и испытывать затруднения с голосовыми связками, то это, по моим понятиям, мне. Судите сами. Из-за ошибки, допущенной моей родной теткой при составлении штабного приказа, я теперь должен буду пойти к алтарю с Флоренс Крэй, и к тому же еще я подвергся такой опасности, от которой, не исключено, что непоправимо пострадала моя тонкая нервная система. Я был твердо убежден, что не только не заслужил убийственного взора и горлового клокотания, но, наоборот, имею категорическое право потребовать объяснения и, более того, получить его.

Я только было набрал в грудь воздуху, чтобы все это ей выложить, но она в это время совладала с волнением и смогла заговорить.

– Ну? – произнесла тетя Далия с видом одной из малых пророчиц, собравшейся предать проклятию грехи своего народа.- Разреши занять на минуту твое драгоценное время, чтобы спросить, чем, черт подери, ты занимаешься, бессовестный молодой Берти? Сейчас двадцать минут после полуночи, а с твоей стороны – никаких действий. По-твоему, я должна сидеть всю ночь и дожидаться, пока ты соизволишь исполнить простое, элементарное поручение, с которым больной шестилетний ребенок за четверть часа справился бы и умыл ручки? Может быть, для вас, беспутных лондонцев, сейчас самое время для разгула, но мы, деревенские, любим ночью спать. В чем дело? Отчего такая задержка? Что, черт возьми, ты делал все это время, отвратительное ты молодое чудовище?

Я рассмеялся горьким, глухим смехом. А она оценила его совсем неправильно и попросила меня не изображать звуки скотного двора, будет еще время. Спокойствие, сказал я себе… полное спокойствие.

– Прежде чем ответить на ваши вопросы, почтенная родственница,- сказал я, сдерживаясь изо всех сил,- позвольте один вопрос задать вам. Не соблаговолите ли объяснить мне в нескольких доступных словах, почему вы заявили, что ваше окно – последнее слева?