Джиадэ. Роман ни о чем - [3]

Заметив проходившего в это время мимо каретки путника, Джиадэ, которую необычайно поразила его стройность, в припадке шаловливости высунулась на мгновение из занавешенного оконца для того только, чтобы, сразу побледнев, крикнуть ему одно слово «спешите», вслед за чем лошади понесли.

Вскоре Джиадэ нашла случай ближе познакомиться с Генрихом. Знакомство их завязалось в Египте. Генрих, будучи строен, был к тому же еще и блондином; черные мужчины внушали Джиадэ отвращение. Египет избран оттого, что избавляет автора от описаний, к которым он и непривычен и нерасположен. Описывать Египет к тому же излишне после Масперо и «Восточных мотивов».

– Джиадэ, – убежденно сказал Генрих, когда салон «Палас-отеля» освободился от последней и самой назойливой французской четы. – Джиадэ, вы ангел, и клянусь, я никогда, ни при каких обстоятельствах не решился бы оскорбить вас своим прикосновением.

Поспешно и насмешливо она возразила ему с очаровательной, «ей одной свойственной» улыбкой:

– Проявив чрезмерную почтительность, вы рискнете показаться мне недостаточно вежливым, а ведь вы, Генрих, кажется, по происхождению не француз? Помнится, вы рассказывали, что вашей белокурой матери, когда ей едва минуло шестнадцать лет, показалось приятным и забавным смешать свою благородную кровь московитянки с древней и густой кровью стройного лиссабонца.

Тут Генрих сделал неудачную попытку прервать ее.

– И потом, – продолжала Джиадэ с загадочным выражением на лице, матовость которого так охотно отражала чувство невыразимой, но посторонней печали, – по-видимому, вы еще недостаточно усвоили себе ангелологию Фомы Аквината и Сведенборга, если я с моими глупыми шалостями и безукоризненными манерами, к которым обязывает светский туалет, серьезно способна казаться вам ангелом.

Салон снова наполнился людьми. Генрих и Джиадэ умолкли, погрузившись каждый в мысли другого. Невольно и нехотя они воспринимали обрывки чужих разговоров.

Такого, например:

– Надо быть благоразумными. Мы должны расстаться. Свобода в этом всё. Разве не благоразумие устами Платона, среди ярмарки всевозможных товаров, радостно воскликнуло: «Сколько вещей, которых мне не нужно!»

– Устами Сократа. И мудрость, а не благоразумие, воскликнула это. Да и по другому вовсе поводу.

Или такого:

– Христианство в конечном итоге сводится к требованию и наставлению заботиться о спасении каждым из нас собственной души. Но если я, хотя бы и верил в загробную жизнь, не желаю все же заботиться о спасении своей души? Ведь это дело мое частное. Позвольте же каждому распоряжаться своим, как сам он это находит нужным.

– В том-то и дело, что вы рассуждаете как собственник, между тем в действительности вы лишь арендатор, даже проще – хранитель чужого, неведомым хозяином доверенного вам, да еще без срока, до востребования, – добра. Распоряжаться им, стало быть, приходится, считаясь с волеизъявлением настоящего собственника, поскольку таковое вам стало известно. Воля же его должна для вас иметь силу закона, незнанием которого никто не может отговариваться.

Под рубрикой «Заметы горестные сердца» Генрих записывал ночью, полулежа в удобном светлом номере:

«Автобиографичность неизбежна. Каждый писатель может написать лишь одну книгу: это роман ни о чем и это роман о себе. Автобиографичность – право, которое порой бываешь обязан осуществить.

Нет существа более прекрасного, чем Джиадэ. Я люблю ее. Да, я люблю ее, но слишком страшно прикоснуться к ней. Если это случится, я могу сойти с ума. Обладать ангелом, даже падшим, может ли быть большее наслаждение! Я знаю, что Джиадэ ангел, но тем сильнее я хочу ее. Ангелы не должны безнаказанно приближаться к мужчине. Молиться ей или терзать ее, что-либо одно суждено мне. Или, может быть, терзаться и молиться одновременно? Мне грозит сумасшествие. Я люблю тебя, Джиадэ!»

В это время Джиадэ, стоя посреди комнаты, залитой электричеством, в одной кружевной сорочке, легкой, короткой и открытой, прелестная и рассерженная, говорила красивому гусару полка германского императора, графу *** (он тоже был блондин и строен), припавшему к ее изящным ногам:

– То, что вы поклялись завтра застрелиться от любви ко мне, которой я не разделяю, не дает вам права сегодня врываться в мою комнату, чтоб, застав меня обнаженной, сообщать о принятом вами решении. Я люблю другого. Если до завтра я не буду принадлежать ему, вы, граф, получите то, чего добиваетесь как небесного блаженства. В этом случае вы возьмете меня, дав мне возможность сохранить германскому императору хорошего офицера, который ведь не так уже виноват, что стремится к небесному блаженству по-своему и что я встретилась на его пути. Жизнь лишнего гусара скоро очень понадобится вашему императору. Ступайте теперь, сударь, – заключила она с великолепным жестом, – и подождите один день: застрелиться вы еще успеете.

Когда, шатаясь, как пьяный, он вышел и шашкою, волочившейся следом за ним, прогремел по длинному коридору отеля, Джиадэ без сил упала на кушетку и некоторое время лежала не двигаясь, с закрытыми глазами и вытянутыми руками. Сначала она не думала ни о чем, затем вспомнила Наину, свою сестру. Это успокоило ее. Поднявшись, она медленно оделась, несмотря на поздний час, особенно тщательно совершила свой туалет, обдумав его до мелочей. Обтягиваясь платьем черного шелка, с удивлением, словно в первый раз, заметила, что она тонкого сложения, но достаточно полна, что у нее гладкая, ослепительно белая кожа и что небольшие упругие груди ее обращены точеными остриями в разные стороны, как некогда у ассирийских девственниц; слегка припудрила разгоряченное еще лицо, особенно нос безукоризненно правильный, и надушилась Уайт-розой.