Джек-потрошитель с Крещатика - [41]
— Простите, о ком вы сейчас говорите? — вдруг совершенно перестал понимать ее Вильгельм Котарбинский.
— Мы с вами говорили об Ирине Ипатиной, — напомнила ему Ковалева, — убийце!
— Нет-нет, — мягко поправил ее художник, — мы с вами говорили об Ирине Ипатиной и ее убийце.
— Но вы нарисовали с Ирины «Дух Бездны».
— Вовсе нет, — твердо сказал Вильгельм Александрович. — «Дух Бездны» — не ее портрет.
— А чей же тогда? — опешила Маша.
— Ее отца. Мужчины, который приходил вместе с ней. Я сразу увидел: его душа летит в бездну… Его тащит дева с лицом Горгоны. Она — его ад. Его страх. Его боль. Но это его боль. Его чувства… Это он видит ее такой.
— Он считал свою дочь неким исчадием ада? А она им не была? Она — была ангелом? Она — не убивала его?
— Нет. Это он — убийца своей дочери. Ее губитель.
— Убитый отец Ирины убил свою дочь? — не смогла уразуметь Ковалева. — А кто же тогда убил его? Ее жених? Он защищал свою невесту?.. Погодите, но слуги ведь видели, как Ирина, живая, выбежала из дома уже после смерти отца!
— Не знаю, — сказал художник, — я лишь рисую то, что я вижу. Ее душа пришла ко мне чистой. Но теперь ей не сыскать покоя. Ей не спастись. Она попала в беду.
— Попала… — повторила Маша за ним. — Или попалась?
И вдруг закричала, согнулась пополам, от ужасающей боли, пронзившей ее, как крюк рыбака, и закричала опять, словно некто невидимый выдернул крюк обратно, вместе с мясом и кровью…
— Ясные Пани, — Василиса Андреевна выкатила из смежной комнаты-спальни коляску с Мишей-младшим. — Он плачет все громче, и я никак не могу успокоить его.
Зареванный мальчик сидел на лоскутном одеяльце, глядя на них круглыми глазами. Его светлые, почти белые волосы были взъерошены, маленькие ручки испуганно сжимали любимую игрушку-жирафку.
— Па… — громко выкрикнул он, и слезы двумя косыми струйками побежали по круглым фарфорово-румяным щекам.
— Что ты сказал, Мишенька? — Катерина с сомненьем склонилась к синей коляске, не слишком веря, что ребенок понимает ее.
— Па… — повторил он пружинисто. — Па!..
— Па-па? — неуверенно перевела Даша.
— Па… па!.. — голос мальчика сорвался на крик.
— Он переживает за папу? Но кого он имеет в виду? — спросила Катя.
— Уж точно не Врубеля, — фыркнула Чуб. — Где вообще сейчас Мир? Да успокойся же, масик, — принялась покачивать коляску она.
В ответ мальчик только заплакал еще отчаянней:
— Па-а-а-а-а-а-а-а-а…
— Мир остался в гостях у художницы. Она рисует его портрет, — сказала Катя.
— Портрет? — схватилась за щеки Акнир. — Портрет — то же зеркало! Отражение. Если портрет хорош, если во время создания прочитать заклятие, можно украсть с его помощью душу!!!
— Па-а-а-а-а-а-а… — заревел мальчик.
— Мы едем к Виктории, — всполошилась Катя. — Немедленно!
— Нет времени ездить… летим! Говорите адрес, — распорядилась Акнир.
— На метлы! — заголосила Чуб и первой бросилась к стенному шкафу в коридоре, заполненному помянутыми летными средствами.
Глава девятая
Черный бриллиант
Непроглядный туман скрыл от них Город и скрыл их от Города — никто не видел трех ведьм, летящих сквозь белую мглу.
Мгла не была безмолвной; она шептала, густой влажный туман хватал их за плечи рыхлыми ладонями, мятежные, неупокоенные, пробужденные праздником души желали удержать их, пытались сказать, размечая полет над Киевом обрывками фраз:
— Мое почтение…
— Дайте… прошу…
— Нет… не могу забыть…
— Я умоляю…
— Помолись, помолись за меня…
— Мы в опасности… в Киев пришел некромант!
Дашина верная подруга с двумя велосипедными седлами на древке взяла в попутчицы Катю, уже секунду спустя потерявшую где-то над Бессарабкой свою левую туфельку, правую Катя обронила уже над Ботаническим садом.
Мокрый туман лип к Дашиным ногам, и Чуб, задравшая при посадке мини-юбку на бедра, невольно задумалась: сколько покойников видят сейчас ее красные в черные черепушки трусы? Как вообще мертвые воспринимают дизайн с черепами? Как издевательство или как приветственный жест?
— О, прелестница! Озорница!.. — немедля получила она ответ на вопрос.
— Ясные Пани, попросите ваш Город…
— Мы все в опасности!!!..
— Сударыня, вы просто милашка…
Акнир вихрем неслась впереди.
— Стекло! — издала предупреждающий крик дочь Киевицы, и, готовясь к удару, слегка поджала ноги, обутые в крепкие ботинки с широкими каблуками.
Но идти на абордаж со стеклом не пришлось. Дображанская лишь глянула вниз, увидела стремительно проступающую из тумана стеклянную крышу над чердаком-мастерской Виктории Сюрской — и крыша лопнула, со звоном рухнула вниз.
Троица приземлилась на ощерившийся осколками пол.
Акнир с подозрением посмотрела на Катю.
— А отчего все развалилось? Заклятие? — не поняла Даша Чуб.
И тут же забыла свой вопрос:
— Мать моя женщина!.. Вот он! — Землепотрясная бросилась к мольберту с портретом Мирослава Красавицкого. — А здорово она его…
Набросок углем был необычайно хорош — вся сущность Мира: и глубина его глаз, и горделивая линия носа, и неумолимость рта, и лежащая на самом дне естества огромность любви, вернувшая его из небытия, победившая саму смерть, сотворившая его заново, — отразилась в этой работе.
Отразилась!
«Портрет — то же зеркало. Если портрет хорош…»
