Джек-потрошитель с Крещатика - [136]
И все равно ее Провалля оказалось лучшим местом на свете — единственным, где Миша не страдал, не метался в сомнениях, не винил себя за флюгероватость, не кричал, не рыдал в сумасшествии, придавленный собственной манией величия, сменившейся манией самоуничижения. Единственным местом, где она не могла изменить ни его судьбу, ни историю мира — могла просто быть с ним. Навсегда?
— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказала вслух душа Маши.
— И я был душевно рад видеть вас, — сказал он светло и печально. — «Душевно» — как это верно… Лишь благодаря вашей душе в эти задушные дни я отдыхаю от вечного проклятия, которое мы принимаем после смерти по делам своей жизни. «Позвольте перед предстоящей нам разлукой от всего сердца поблагодарить за ласку, которую я видел от Вас. Вы знаете, какой приговор должен состояться надо мной, и я с содроганием смотрю в свое будущее» — вам известно, незадолго до смерти я написал эти слова в письме жене из скорбного дома. Если бы я знал, сколько раз мне придется повторить их вам уже после кончины… Теперь я знаю все… вижу все… и безропотно принимаю свою кару. Я хотел оторваться… не смог… не справился… она держит меня… у нее волчьи зубы и когти… мне нет спасенья!
Врубель посмотрел вверх — на потолке хоров, прямо над ними, Бог в «Шестой день творения» создавал Адама под пальмами райского сада.
Но Миша говорил сейчас про нечто прямо противоположное… ад.
— Ты опять уйдешь, — заплакала Душа Маши. — Не уходи… останься! — внезапно она повернулась к своей обладательнице.
Ее собственные глаза, полные гнева, взглянули на Машу с укором и требованием:
— Это ты виновата… все ты! Почему ты ничего не сделала? Почему никогда не слышишь меня! Услышь меня, наконец… Ты должна знать… твой сын… маленький Миша… он должен умереть!
— Что ты говоришь? — полушепотом вскрикнула Маша.
Ее душа встала и направилась к ней, как неумолимый обвиняющий рыжий Демон.
Написанный на запрестольной стене алтаря, снабженный грифоном и книгой Евангелист Иоанн, скопированный Васнецовым с киевского профессора психиатрии Сикорского, с любопытством взглянул на нее, оценивая Машино самоочевидное раздвоение личности.
— Прими это! Он должен умереть! — слова страшного рыжеволосого Демона стали стальными капканами.
— Перестань! Отпусти меня…
— Он должен… должен… Убей его!
— Нет, нет, — заплакала Маша, вырываясь — пытаясь снова вырвать из сердца свою душу, заткнуть ее.
— Дай ему умереть… Убей его! — закричал рыжий Демон.
— Я не верю! Ты — не я! Отпусти меня… — крикнула Киевица.
Она вырвалась из власти безумных и страшных навязчивых слов, побежала.
Двери собора сами распахнулись пред ней. На ступенях Владимирского, отчего-то не в силах попасть внутрь, сидел немолодой мужчина с черно-седой бородой и проломанной грудной клеткой.
Он угрюмо посмотрел на нее и снова погрузился в свои безотрадные мысли.
Споткнувшись о его взгляд, Маша полетела вниз со ступеней… и упала в осеннюю рыжую тишину.
3 ноября, по старому стилю, 1888 года
Мистрисс Фей Эббот взяла круглый хрустальный шар — не обычный, а полый, наподобие аквариума. Ее худенькие обезьяньи, исчерченные татуировками ручки хватали серые сгустки тумана и бросали в круглый сосуд. Туман в шаре сплетался и двигался все быстрее и быстрее.
— Не сомневайся во мне, — сказала он. — Я потомок киевских волхвиц, за три столетия тебе не сыскать гадуницы сильней. Сам Киевский Демон приходил ко мне, желая узнать судьбу Трех Киевиц…
— Демон?.. — хотела было расспросить подробней Акнир.
Но Мистрисс окоротила ее:
— Ты можешь задать мне сейчас ровно четыре вопроса. И увидеть один ответ.
И в душе юной ведьмы дрожали вопросы побольней, чем судьба Трех Киевиц.
Акнир облизала сухие от волнения губы и четко спросила:
— Он — мой отец?
— Да, — сказала магиня.
— Мы будем семьей?
— Необычной… не так, как у людей… не здесь, — рвано ответила Мистрисс.
— Волчья Мадонна существует?
— Да. Она рядом… она все сильней…
Акнир хотела спросить: «Так как же мне спасти мою маму?!»
Но боялась получить слишком мутный ответ, который лишь запутает все окончательно.
Потому сказала иначе:
— Что мне следует знать из ближайших событий?
— Смотри, — хрипло сказала магиня.
Акнир наклонилась к хрустальному шару и увидела мать… Киевица Кылына стояла над колыбелью Машиного полугодовалого сына. В руке у нее был нож.
Мертвая Киевица подняла правую руку и вонзила лезвие в грудь ребенка.
— Запомни, это должно свершиться!
На мягких ногах Акнир вышла из уборной Мистрисс Фей Эббот.
Семья акробатов — отец, мать и маленький сын в одинаковых лиловых трико, только покинули сцену. Лицо и усы отца были мокрыми от пота, он держался за сердце и тяжело дышал.
В ноги к Акнир бросился белый пудель… Она обмерла — раньше номера с пуделем в их цирке не было. Грядет чей-то дебют?
Ведьма присела на карточки перед псиной. Пудель тоже сел и дружелюбно протянул ведьме лапу. На его шее был повязан голубой шелковый бант.
— Ав, — вежливо поздоровался он.
— И тебе добрый вечер.
— Ав… авдь!..
Пес любовно лизнул ведьму в лицо, встал на задние лапы, поставил левую переднюю ей на плечо, правую — на макушку, и даже попытался с лаем исполнить какой-то танец, но Акнир остановила его преждевременное выступление.
