Джек-Брильянт: Печальная история гангстера - [78]

Она прошла в нескольких дюймах от Алисы, властно заявив о себе терпким запахом духов. Да, это она. Но если это она, почему ж она даже не посмотрела в ее сторону? Не выдала себя ни жестом, ни взглядом? В конце концов Алиса решила, что поздороваться у Кики не хватило смелости. Трусиха. Бесстыжая шлюха. Что с нее, с уличной девки, взять? Джек, интересно, знает, что она здесь? Кики узнала Алису, как только вышла из комнаты, и тут же отвернулась запереть дверь. Как не узнать: толстые икры под длинной юбкой с истрепавшимся подолом. На тот случай, если сама Алиса ее почему-то не узнает, Кики решила ее не замечать — она боялась, как бы Алиса не сдала ее в полицию. Она ведь скрывается. Но рискнет ли Алиса? Джек ведь убьет ее за это. Корова. Домохозяйка толстобрюхая.

Почему другим жизнь улыбается, а ей, Кики, показывает зубы? Каждый раз, как на Джека совершается нападение, появляется эта корова, эта старая свинья. Толстая, жирная хрюшка. Почему Кики так не везет? А потом еще скажут, что она голову Джеку морочит. И как не стыдно только говорить такое?! Корова прошла мимо, не проронив ни слова. Не узнала ее. Кики дошла до лифта, а потом повернулась и увидела, что Алиса входит в соседний номер. Как это могло получиться? Хорошенькое дело — живут дверь в дверь! С какой стати? Почему эта корова взяла соседний номер? Нет, это неспроста. Но откуда она знала, какой номер занимает Кики? Надо будет рассказать об этом Джеку. Что ты тут забыла, корова толстозадая?

Джеку импонировало, что он живет в «Кенморе», цитадели американской аристократии, чьи бледно-розовые тона окрасились в период Сухого закона в цвет крови. «Кенмор» ничем не уступал «Грэнд Юниону» во времена Бриллиантового Джима и Ричарда Кэнфилда.[61] Здесь, приехав в Олбани, жил Мэтью Арнолд;[62] здесь останавливался Марк Твен, когда пропагандировал в капитолии теорию остеопатии. Здесь же обедал иногда и Улисс С.Грант.[63] Здесь жил сын Ала Смита,[64] когда его отец был губернатором; впрочем, в ресторане «Кенмора» можно было в те годы встретить губернатора любого штата, не только Нью-Йорка. Ресторан этот по праву гордился самой длинной в Америке стойкой бара, куда приходили перекинуться словом законодатели и где истинный джентльмен из привилегированного района города всегда имел возможность наклюкаться в компании себе равных.

Все это Джек, безусловно, сознавал, даже если ему неизвестны были подробности, ибо традиции здесь давали о себе знать и в старинном мраморе, и в начищенной до блеска меди, и в мебели красного дерева, и в пышном клене в холле, и в витражах, и в полном отсутствии шума с улицы. Джек всегда был очень чуток к любым проявлениям утонченности.

Даже теперь «Кенмор» хранит о нем больше воспоминаний, чем о Винсенте Лопесе или о Руди Вэлли, о Филе Романо или о Доке Пейтоне, о братьях Дорси[65] или о любом другом более или менее крупном музыканте, из тех, кто так долго был законодателем моды, чей блеск теперь поблек, чья музыка забылась, чья притягательность осталась в прошлом.

Джек не создал той атмосферы, которой славился отель «Кенмор», но в беспутный наш век он эту атмосферу всячески поддерживал, культивировал, он танцевал, он смеялся, он лучше всех одевался, он всюду поспевал. Но я-то знал: стиль этот он выработал давным-давно, еще в пору безумной своей молодости, теперь же лишь сохранял его, поддерживал с осторожностью, точно нес хрупкое золотое яйцо. Он вновь похудел и ослаб, вновь весил меньше восьмидесяти фунтов, у него вновь расширились зрачки, вновь провалились щеки, у него плетью висела левая рука, и временами, когда он чувствовал, как поворачивается в печени пуля с мягкой насадкой, лицо его морщилось от боли. Но гораздо хуже было другое: оставалось все меньше времени на то, чтобы реализовать задуманное; приходилось экономить силы, чтобы иметь возможность вздохнуть с облегчением, вновь поверить в себя, доказать самому себе, что то, чего он добился, мало чем отличается от задуманного в молодости, от задуманного молодым Джеком, Джеком-сорвиголовой, которого он почти не помнил и которого никак не мог из себя вытравить.

Теперь, когда империю у него отобрали, счета заморозили, а будущее не сулило ничего хорошего, Джеку вдруг пришло в голову, что все, что у него осталось, главная ценность в жизни, — это его женщины. А раз так, решил он, я соединю их, защищу и помещу в тот единственный сейф, который в настоящий момент имеется в наличии, — в шестикомнатный номер люкс на втором этаже гостиницы «Кенмор».

«Хочешь верь, хочешь нет, Маркус, но это чистая правда. Сижу я как-то на кухне, входит босс и говорит: «Салли, — говорит, — ты занята?» — «Нет, — отвечаю, — не особенно». — «У меня, — говорит, — в таком-то номере друг остановился, Джек-Брильянт зовут. Слышала про такого?» — «Как же, — говорю, — в газетах про него пишут». — «Будешь, — говорит, — с этого дня его официанткой, поняла? Утром, в восемь тридцать, завтрак, в полдень, если вызовет, сандвич принесешь, а обед — это уж не твоя забота. Ухаживай за ним и за его друзьями, и он тебя не обидит». — «Как скажете, — говорю, меня устраивает». С тех пор я каждое утро ему в дверь стучу и несу завтрак: стейк и яйцо всмятку — это Джеку, кофе, тосты, булки, яичницу — всем остальным, а еще кукурузные хлопья, молоко, два кофейника кофе — все это на тележку поставлю и везу, а у Хьюберта, телохранителя, рожа кирпича просит, нос приплюснутый, как у мопса, как ни придешь, в каждой руке по пистолету. «Хьюберт, — говорю ему, — сукин ты сын, если пушку свою не спрячешь, я сюда больше ни ногой». Ну, это я, сам понимаешь, так, в шутку… Вот, ношу я, значит, Джеку этому брильянтовому завтрак, а бывает, и не ему одному, еще двоих, а то и троих кормлю. Внесешь поднос, поставишь, а Джек подзовет своего гостя и говорит: «Эй, дай-ка Салли двадцать пять долларов». А мне говорит: «Двадцати пяти хватит?» — «Еще бы, — говорю, — Брильянт, конечно, хватит. Я на столько и не рассчитывала». — «Ухаживай за мной и моими друзьями, и ты каждый день по четвертаку получать будешь, годится?» Годится — не то слово. Красота! Господи, разве ж плохо, по двадцать пять в день? Такое и во сне не приснится… Как ни придешь, у него по пять-шесть человек в номере сидит, каждый раз разные, все больше про суд говорят, как я поняла. А как-то Джек заглядывает в соседнюю комнату, говорит: «Эй, Колл, может, позавтракаешь? Мне тут завтрак принесли». — «Слушай, Брильянт, — говорю, — это случаем не Винс Колл? Он ведь, если газетам верить, твой враг?» — «Что ты, это мой друг, близкий друг». Наливаю я Коллу кофе, хлеб подаю, а недели через три-четыре встречаю еще одного, Шульца. «Эй, — говорю, — Брильянт, вы же с Шульцем на ножах, он ведь всегда твоим заклятым врагом был». — «Нет, — говорит, — всякое, конечно, между нами бывало, но сейчас мы ладим». Я и Шульцу тоже кофе наливаю, тосты накладываю. «Эй, Джек, — говорю ему как-то, — сегодня вечером бокс, давай по доллару поставим». — «Нет, — говорит, — я в эти игры больше не играю. Все боксеры жулики. С ними каши не сваришь». — «А бейсбол?» — спрашиваю. «Это можно. Давай, если хочешь, по доллару помажемся». Я на «Янки» поставила, а Брильянт на других, ему Малыш Рут и Билл Дикки нравятся… Как-то раз говорит он мне: «Салли, хочу тебя со своей женой познакомить. Познакомься, это миссис Джек Брильянт». — «Очень приятно», — говорю, а на другой день прихожу, а он мне: «Салли, познакомься с моей подругой, мисс Кики Робертс». Кики мне: «Привет», а я ей: «Очень приятно». Господи помилуй, про себя думаю, как же это они вместе-то уживаются? Они ведь и завтракать вместе садятся, и гулять вместе ходят, и по магазинам; Джек в номере сидит, а они вдвоем, шерочка с машерочкой, по Пирл-стрит шастают. Я и говорю Фрэдди Робину, сержанту, он внизу, в холле, сидит и за шпаной приглядывает, за теми, у кого вид подозрительный и кто Брильянтом интересуется… Так вот, говорю я сержанту: «Фрэдди, — говорю, — чудеса, да и только. Он при себе обеих держит, представляешь?» А Фрэдди говорит: «Это что! Ты бы на них в воскресенье посмотрела. Все вместе в церковь идут». — «Нет», — говорю. «Да. На семичасовую службу идут, садятся рядком да молятся». — «Не может быть». — «Это ты мне говоришь? Мне ведь деньги за то и платят, чтоб я их в церкви охранял». Надо будет мне самой посмотреть, думаю, и точно: в следующее воскресенье, в семь часов, все как один являются: впереди Кики, следом — Алиса, за ней — Джек, а чуть поодаль — Фрэдди, он на соседнюю лавку садится. Алиса причащается, а Джек и Кики так сидят. Потом уж я заметила: каждую пятницу монсеньор приезжает; войдет и наверх, к ним в номера, подымается. Грехи, по словам Фрэдди, им отпускает. Фрэдди говорит, что иной раз они прямо в номере причащаются. «С чего ты взял? Чтоб в отеле причащались?!» И потом, как же грехи отпускать, когда все всё слышат? Я раз заглянула: у женщин у каждой по комнате, у Брильянта — своя комната, у телохранителей и у тех — своя комната, а еще у них комнаты для гостей, чтобы разговоры разговаривать. Само собой, когда я захожу, все помалкивают, держат язык за зубами, а когда я обратно за грязной посудой и тележкой иду, Брильянт либо бреется, либо стрижется и каждый день на четках молится, это уж обязательно. У них в каждой комнате по свече, целый день горят, и статуэтки святого Антония и Девы Марии — их, видно, Алиса с собой принесла, она-то все больше молчит, не иначе на душе тяжело. Мне она и не улыбнется никогда. «Здравствуй, Салли. Доброе утро, Салли», — всегда вежливо, ничего не могу сказать, но не то что Кики. Эта, как меня увидит, сразу: «Салли, как поживаешь? Хорошо, да? Как там погода?» Балаболка она, эта Кики. Знаешь, мне как-то Фрэдди говорит: «Как ты думаешь, Салли, они что ж, в одну постель ложатся?» Я думала, помру со смеху. «Фрэдди, — говорю, — сам посуди, как может мужчина женщину любить, когда рядом другая женщина лежит?» Нет, не бывает такого. Какой бы он плохой, Джек этот, ни был, а могу поклясться, он бы этого в жизни не сделал. Если б меня перед Господом спросили, способен он на такое, я б и то сказала: нет, не способен. Я так думаю: когда Джек желает с женой остаться, он к себе в комнату жену приглашает; если хочет с подружкой позабавиться, подружку зазывает. А чтоб вот так, вместе — да ни за что. В основном-то он, само собой, с подружкой время проводит. С другой стороны, и о супружнице тоже подумать не грех. Не особенно она и страшная — как-никак законная жена. Если спросишь меня, кто он, зверь, животное, — я тебе прямо скажу: нет. Он фанатик, вот он кто. Иначе б откуда у него святой Антоний взялся? Не такой уж он и плохой, если разобраться. Ты не думай, я это не потому говорю, что он мне деньги давал. Просто я про него ничего плохого сказать не могу, понимаешь? Он при мне даже не выругался ни разу. Вежливый, обходительный. Все «простите» да «простите». Если чихнет — «простите», только и слышишь: «спасибо», «до завтра». Ну, а с другой стороны, разве ж разберешь, что там у них наверху делается?»