Джек-Брильянт: Печальная история гангстера - [63]

— Ты же не будешь называть имен, Джек. Никто не требует от тебя, чтобы ты называл имена. Твое дело — истории рассказывать. Истории из жизни.

— О том и речь. Сосункам истории из жизни не рассказывают.

Алиса взяла газету, медленно, тщательно свернула ее в жгут и похлопала себе по ладони, точно полицейский — жезлом. Казалось, она собирается ударить этой газетой Джека по носу. Прощайте, поездки по стране. Прощай, семейный алтарь Брильянтов. Отпущение грехов откладывается.

Глядя на нее в этот момент, видя, какое разочарование она испытывает, я убедился, что, в сущности, Алиса знает Джека не так хорошо, как я думал. Да, лучше нее Джека не знал никто, но и она не отдавала себе отчет в том, насколько он себе верен. Про себя она считала его мошенником — с головы до пят, от мошонки до душонки.

— Это было бы здорово, Лью. — Джек тоже поднялся с дивана и стал ходить из утла в угол. Обрадовавшись, что все уже позади, он сам начал развивать эту тему: — Чертовски здорово. Совершенно новое дело. И потом, во мне есть актерская жилка, я знаю. Да, получилось бы неплохо, но долго я бы этим заниматься все равно не смог. Я бы в этот образ не вошел.

Алиса вышла из комнаты, прихватив газету с собой. В свернутом виде она и впрямь напоминала полицейскую дубинку. На кухне меня не было, но я вижу, как она садится к столу, разворачивает газету и начинает читать. С раздражением перелистывает страницы, не видит ни заголовков, ни фотографий, ни слов. Колонка Уинчелла[52] привлекает ее внимание только потому, что Уинчелла читают все. Алиса, собственно, и не читает. Перед глазами пляшут черные буковки, она же думает о том, как будет пересаживаться с поезда на поезд: Омаха, Денвер, Бостон, Таллахасси, как будет разносить по стране слово Бога и Джона, как будет стоять в кулисах, держа в руках мантию своего Джона, как будет поить его чаем — чаем, а не виски, как будет стирать ему носки, отвечать на его письма, выпроваживать репортеров. «Проклятье, проклятье, проклятье», — думает про себя Алиса — и замечает в колонке Уинчелла свое имя.

А в гостиной, стоя на своем лиловом турецком ковре, на фоне обтягивающего стены голубого шелка, того самого, который он украл из товарного вагона восемь лет назад, Джек рассуждал о том, что не умеет лицемерить.

— Тебе, должно быть, странно от меня это слышать, Лью?

— Ничуть, Джек. Я понимаю.

В глазах Лью я тоже прочел тоску: идея ценой в миллион таяла на глазах в дымке очередной бродвейской химеры.

— «Лицемер»?! Что он нес, черт побери?! — недоумевал Лью на обратном пути. — Как будто я не знаю, кто он такой!

— Он не то имел в виду, — возразил я. — Он знает, что ты знаешь, кто он такой. И не только ты один. Просто то, что он делает, он вовсе не считает лицемерием.

Лью покачал головой:

— Одним недостатком меньше — уже хорошо.

И Лью туда же. Однобокий взгляд. Злодеи, мол, честными не бывают. Слушая Джека, мы не понимали самого главного: он находится на перепутье, и, если все пойдет так, как он задумал, он перестанет разрываться между двумя крайностями и его жизнь станет единым целым. Может быть, Джек действительно считал, что поступает честно, уйдя в тень, поддавшись на уговоры Алисы стать частным лицом, сельским жителем, семьянином, домохозяином, мужем. Такое поведение и навело Лью на мысль, что, если Джек хоть какое-то время в этой роли продержится, из него получится отличный американской проповедник.

Однако план Лью сделать из Джека святого был обречен на неудачу в той же мере, в какой был обречен на неудачу план самого Джека вернуться в лоно семьи. Джек ведь был существом общественным, не сельским жителем, а городским хлыщом, не домоседом, а квартирантом, не супругом, а сожителем, не американским святым, а ненасытным вымогателем. («Хер с ними», — сказал он, когда я рассказал ему о «комитетах бдительности» Уоррена ван Десена.) К тому же личность его была не суммой всех этих жизненных укладов, а их сплавом.

И Джек дал нам это почувствовать. Пожав нам руки, он, по-прежнему в рубашке с засученными рукавами и в домашних туфлях, проводил нас до двери, извинился, что не выйдет на крыльцо — «не хочу быть мишенью», и поблагодарил за то, что мы развеяли его послеобеденную скуку.

Скучать ему в тот день больше не пришлось.

Вот что писал Уинчелл в своей колонке криминальных сообщений: «Рабочие сцены в чикагском варьете, где Кики Робертс под именем «Дорис Кейн» танцует в мюзикле «Взлети до небес», могут проверять часы по телефонному звонку, который раздается каждый день ровнехонько в половине восьмого вечера. Думаю, вы уже догадались, кто это звонит… Джек-Брильянт, кто ж еще».

— А говорил, что не общаешься с ней, подонок.

— Мало ли что в газетах напишут.

— Тебя в это время никогда не бывает дома.

— Это еще ничего не значит.

— Ты же обещал мне, ублюдок. Слово дал.

— За четыре месяца я говорил с ней всего один раз, не больше…

— Как же, поверила я тебе.

— Мне ты не веришь, а Уинчеллу поверила.

— А я-то, дура, думала, ты говоришь правду.

— И правильно думала. Я не врал. Я ее не видел. Я вообще никого не видел.

— Нянчишься с ним, ласкаешь его…

— Я ей симпатизирую. До меня дошли слухи, что у нее неприятности, вот я ей и позвонил. Ничего в ней плохого нет.