Джек, Братишка и другие - [18]

У них, как правило, плохо запоминающиеся лица: траченные пьянством, грязные и небритые, с сизым портвейнным отсветом.

Он сидел на покосившемся фруктовом ящике и играл с нашими собаками.

Надо бы нам было умилиться, как в старину умиляться умели: вот, дескать, человек, до последних пределов опустившийся, уже и не человек почти, а вот поди ж ты, играет с собачками… Стало быть, есть еще в нем светлая струна, тронув которую… и т. д.

А жена моя — вдруг обомлела от внезапного страха.

— Ты посмотри! — шепнула она в ужасе. — Что он делает!

Он их гладил.

Он их жадно оглаживал, и было что-то неприятное в том, как он это делал, как щупал бока, загривки, как постоянно заглядывал в свои ладони и ликовал, не обнаруживая там линяющего подшерстка:

— Ах, хороши собачки!

Он повернул к нам лицо, в котором все было нечисто — и кожа, и глаза, и губы, — и улыбнулся, как соучастникам, беззубой улыбкой ласкового гаденыша.

— Какие шапочки получатся!.. Ваши собачки?

Он видел, что это наши собачки. И наш испуг видел. Потому-то и продолжал гладить, и скубать за шкуру то Джека, то Братишку. А они, веселые дурачки, так и вертели вокруг него хвостами!

Особенную гадливость вызывали его озябшие руки. Лиловые, они далеко и жалостно высовывались из коротеньких рукавов пальтеца, и было противно, что он греет их в шкуре наших собак — эти пухлые от пьянства, покрытые золотисто-гнойным налетом цыпок руки уже давно не рабочего человека, руки прихлебателя и лодыря.

— Вы за ними в оба глядите! — посоветовал он и снова улыбнулся, показав корешки желто-черных выбитых передних зубов. — Народ-то нынче, знаете, какой? И на шапочку обдерут за милую душу… и на шашлычок переделают — очень уж они у вас жирненькие. Ну, иди, иди сюда, шашлычок ты этакий… — и он схватил вдруг Джека по-новому, нагло и цепко.

— Тебя самого, гада, на шашлык! — Жена в испуге схватилась за мой рукав. — Джек! Братишка!

Собаки без всякого сожаления оставили бича и побежали с нами.

Им, конечно же, невдомек было, о чем шла речь. Но если бы мы даже сумели растолковать им смысл нависшей над ними угрозы, они все равно, мне кажется, не поверили бы нам! Они людей любили.

Мы возвращались в молчании и тревоге. То, что нами было услышано, ощущалось как тошнота, как тягостное в чем-то разочарование, как унылый стыд за весь род человеческий.

Бич не преувеличивал. Угроза собакам была.

Я вспомнил рассказ Роберта Ивановича о том, как погиб Зуев. Он приполз к порогу дома весь в крови, с простреленным животом. Закидуха вместе с приятелем, оказавшимся в доме, бросились по кровавому следу собаки, потом по следам человека, который стрелял. Схватили. Они даже не отколотили его — решили благородно сдать в милицию. А милиция его отпустила: свидетелей преступления не было. Да и самого преступления, как выяснилось, не было: убить бродячую собаку не грех. Единственное, за что можно было покарать шкуродера, — за незаконное пользование ружьем. Но и ружья не было (тот успел выкинуть обрез в снег).

Еще мне вспомнился мужичонка в электричке, который молодцевато рассказывал своей спутнице о том, как в прошлом феврале на день Советской Армии он был приглашен соседями по лестничной клетке — молодыми парнями, братьями — на шашлычок. Как они посидели, выпили-закусили, а потом братаны с гоготом повели его смотреть на «барашка» — на останки собаки в окровавленной ванне. «Они думали, конечно, что меня тут же… того… — похвалялся мужичонка женщине. — А я им спокойненько так говорю: „Ну и что?“.

И, конечно же, опять — с тоской и досадой — вспомнил я четырехлетнюю девчушку, с которой нечаянно познакомился этим летом. Она играла со щенком. Рассказала, что зовут ее Лена, а щенка зовут Гена, в честь знаменитого крокодила. И еще она сказала, что когда Гена вырастет, папа (он обещал ей) сделает из Гены красивую шапку. „Ну, как же так можно?! — говорил я девочке. — Смотри, как он тебя любит! Ведь ты ему как мама! Он тебе верит, а ты его раз! — и на шапку…“ А она мне спокойненько этак ответила: „Ну и что?“.

Я потом часто и подолгу думал об отце этой девочки.

* * *

— …Руки опускаются! Не могу! — сказала в отчаянии жена, села к столу и заплакала, глядя в окно.

За окном в сереньких скверных сумерках уныло зяб наш поселок: придавленные слежалым снегом крыши, заколоченные окна, серые заборы.

Была середина зимы, самая ее глухая сердцевина: серые дни, серый снег, серое оцепенение.

Дни сменялись днями, а время, казалось, остановилось.

Тогда, в январе, мы впервые пожалели себя, живущих так.

Конечно, что-то должно было случиться. Чересчур уж счастливо и тихо нам тут жилось. А мир не любит счастливых. Это всякому известно, поскольку всякий хоть однажды пытался быть счастливым… И вот — люди вмешались. И кончилась неправдоподобная наша идиллия. Ивот жена моя бедная горько плакала на ее руинах.

Продержаться нам нужно было месяца полтора — до весенней линьки. Уже в начале марта, как нам объяснили, собачья шкура становится негодной для выделки, и шкуродеры свой охотничий сезон закрывают. Но — как продержаться?

Мы надели на собак ошейники. Какой-никакой, а все же знак: собака не бродячая, живет при хозяевах, не тронь… Наивно было полагать, что кусок ремня на шее собаки остановит убийцу, но все же мы во что-то верили.