Джек, Братишка и другие - [15]

Федька продолжал заниматься, но глаза уже покашивал в сторону Кисы.

И вот — выгнувшись неимоверной дугой, распушившись и вознеся к потолку, напоминающий столб дыма хвост, Киса вновь выскакивала из укрытия. Боком, гарцуя, подлетала к лежащему Федьке и, стукнув его игрушечной своей лапкой, тут же улепетывала в засаду.

Федька поднимался. С придурковатым видом совал нос под диван, сопел. Снова ложился. И тут Киса вновь налетала — теперь с другой стороны. И так повторялось множество раз.

Потом Киса позволяла себя поймать, и Федька, прикрыв глаза, обняв для удобства лапами, начинал притворно сердито терзать ее.

Он беззлобно и лениво покусывал ее, иной раз даже голову целиком забирал в пасть, а Киса только урчала, явно услаждаясь этими звериными ласками. Впрочем, время от времени она для порядку давала Федьке по носу, дескать, знай, мужлан, рамки-мерки. Но коготочки, замечу, не выпускала.

На улице было уже далеко не тепло. И мы, новоиспеченные пейзане, с большим рвением по два-три раза на дню, надо или не надо, топили.

Нам нравилось, как горит в печи огонь. Нравилось незнакомое, очень приятное и, должно быть, очень древнее чувство защищенности, спасенности, которое рождалось в нас при виде живого огня.

В комнатах у нас всю зиму было двадцать шесть — двадцать восемь градусов. До какой температуры раскалялась печь, не знаю, но однажды у нас даже запалился, как под утюгом, пододеяльник на постели, близко придвинутой к печной стене.

Киса нас поражала. Она всегда норовила улечься поближе к теплу, как бы жарко ни было. Однако случалось, что и она не выдерживала: в полуобмороке сползала на пол охолонуться и становилась на это время любимейшей Федькиной игрушкой.

Он таскал ее тогда по полу, очень бережно держа зубами за тощую шкирку, заволакивал под диван и будто бы забывал ее там. Затем снова вытаскивал, клал в самые неподобающие места: в груду дров, например, на журнальный столик, в блюдце, из которого в обычное время Киса пила свое молоко… Он, вероятно, воображал ее какой-то своей добычей, что ли? А ей это, несомненно, доставляло удовольствие.

Вскоре на ночь мы стали отправлять их на террасу.

Во-первых, Федьке, безусловно, вредно было спать в такой жаре. Во-вторых, он упорно забывал проситься на двор. Ну, а в-третьих, Киса возымела обыкновение затевать свои шумные игры с бумажками и щепками непременно среди ночи, а на рассвете спать укладывалась нигде, кроме как на драгоценном животе моей супруги, оглушительно треща-мурлыкая при этом.

Но Федьке с Кисой прекрасно было и на террасе, вдвоем.

Когда среди ночи я выходил к ним, Федька, спавший на кушетке, тотчас поднимал голову и принимался преданно, хоть и лениво, постукивать хвостом. Мгновением позже где-то под брюхом у него зажигались два зелененьких кошачьих огонечка и, тоже приветственное, безмерно довольное, звучало мурчание Кисы.

Вот так они и жили, Федька с Кисой. Как кошка с собакой.

* * *

А Нефертя, Кисина мамаша, между прочим еще раз навестила нас, уже среди зимы.

У меня создалось впечатление, что это было нечто вроде инспекторской проверки. Все ли, дескать, условия созданы для жизни и произрастания ее ненаглядных деточек?

И мы, вспоминаю, с интонациями прямо-таки извинительными объясняли ей, что серенький котенок пропал, а куда — не ведаем и нашей вины в том — честное благородное слово! — нет.

Вряд ли, однако, Нефертей руководили материнские чувства. Кису, изрядно подросшую к тому времени, она ясно воспринимала как незнакомую кошку-подростка. Они даже коротенько сцепились возле миски, когда Киса, забыв о субординации, сунулась туда первой.

Нефертю мы заманили в дом и не выпускали до утра. У нас тогда завелась мышь, ловить которую Киса то ли по малолетству, то ли по лености отказывалась. Нефертя нам мышку среди ночи изловила, утром ушла, и больше я ее никогда не видел.

* * *

В начале декабря лег, наконец, настоящий снег.

Он и до этого выпадал несколько раз и довольно изрядно — приходилось даже расчищать дорожки в саду. Но тому снегу у нас почему-то не было веры. И в самом деле, полежав с полдня, он уходил в землю. Бесследно. Назавтра, даже странно было вспоминать о нем.

Но этому снегу, декабрьскому, мы поверили сразу.

И со странно одинаковой улыбкой, полурадостной, полутревожной, сказали друг другу: «Все! Зима!».

Мы, признаться, побаивались ее.

Не уверены мы были, как выдержит наш дощатый домик, как выдержим мы все эти трескучие морозы, завывающие метели и т. п.

Зима, однако, повела себя спервоначалу удивительно мирно. Словно успокоить норовила: «Зря вас пугали мною, горожане калориферные!..».

Дня два-три с серенького, совсем низко опустившегося неба шустро, словно бы даже торопясь, сыпал снежок — невзрачный, деловитый, мелкий. Он быстренько и умело преобразил все окружающее на потребу новым зимним веяниям: понастроил башенок, карнизиков, бордюрчиков. Цвета, кое-где еще жившие, притушил, а сверху припудрил…

И вот — черно-серый мрачноватый графический мир воцарился вокруг нас.

Мы приуныли.

Странное, тягостное было чувство — будто глазам душно. Впрочем, зима, наверное, и вправду не имела намерения отравлять нам жизнь. Через денек-другой сжалилась. Ободрила. Устроила праздник: однажды утром вдруг ударил легкий морозец, от которого тотчас весело заскрипел под ногами снег, звонко запели ступени на крыльце, бодро завизжали половицы на террасе. С неба исчезла хмарь. Снег в единую секунду вдохновенно воссиял, засинели глубокие тени, небо сделалось акварельно-голубым.