Джаз - [43]

Он привязывает лошадь к молодому деревцу и шлепает под дождем к тому месту, где она упала. Она лежит на земле, открыв рот и раскинув ноги. На ее голове образовалась большая ссадина. У нее большой тугой живот. Он наклоняется, задержав на секунду дыхание, боясь неприятного запаха, инфекции или чего-то еще, что может проникнуть в него или каким-то образом его коснуться. Она кажется ему мертвой или надолго потерявшей сознание. Еще он видит, что она молода. Он ничем не может ей помочь и чувствует облегчение. Затем он замечает, что живот шевелится. В животе что-то есть.

Он не помнит, коснулся ли он ее или нет, но хорошо видит, как идет прочь и опять забирается в фаэтон, намереваясь продолжить путь. Эта картина ему не нравится, ему не хотелось бы хранить в памяти подобное воспоминание. Хотя, если учесть, откуда он едет и почему, а также вспомнить, куда он едет и зачем, то понятным становится его нарочитая и даже навязчивая беспечность. Сцена, грозящая перерасти в комическую, наверняка, была бы не по душе Вере Луис, но, может быть, она предотвратит отцеубийство. Может быть.

Он встряхивает свое длинное пальто, только что лежавшее рядом с ним на сиденье, и набрасывает на женщину. Затем сгребает ее в руки и несет, спотыкаясь под неожиданно тяжелым грузом, в свою коляску. С большим трудом ему удается пристроить ее на сиденье, головой в противоположный угол. Ее нога касается его покрытого грязью, но от этого не менее великолепного сапога. Он хочет надеяться, что она не сдвинется с места, а уж с ее босой и грязной ногой придется примириться, лучше так, чем голова на плече. Он правит осторожно, старательно объезжая рытвины и ухабы в страхе, что она упадет с сиденья или, шевельнувшись, случайно заденет его.

Путь его лежит к некоему дому на окраине городка под названием «Вена». В доме живет его отец. Сейчас ему кажется занятной, если не сказать забавной, мысль встретить своего черномазого родственника, которого он никогда в жизни не видел (и который не сделал ни одной попытки увидеть его), неся на руках черное обмякшее женское тело, текучую женскую плоть. Если она, конечно, не проснется, и рябь, временами пробегающая по ее животу, останется такой же легкой. Эта мысль беспокоит его – вдруг женщина придет в сознание и нарушит его собственные темные планы.

В задумчивости он забывает смотреть на нее. Взглянув же, замечает струйку крови, стекающую по лицу на шею. Синяк от удара о дерево не мог послужить причиной ее обморока, она, должно быть, ударилась головой о камень при падении. Однако она дышит. Теперь он боится, как бы она не умерла – во всяком случае, до тех пор пока он не добрался до дома, указанного ему Тру Бель и описанного просто и ясно, как на детской картинке.

Дождь, видимо, намерен преследовать его весь день: как только ему начинает казаться, что ливень вот-вот прекратится, становится еще хуже. Он едет по крайней мере шесть часов, хозяин же гостиницы уверял его, что он будет на месте до темноты. у него возникают сомнения. Его не прельщает перспектива оказаться ночью в дороге, да еще с таким пассажиром. Вот перед ним открывается долина, по которой до нужного ему дома, расположенного рядом с Веной, всего час езды – и он успокаивается. Дождя больше нет. Однако этот час оказывается самым долгим, полным болезненных раздумий и воспоминаний о домашней роскоши, которую он оставил. Добравшись до нужного дома, он въезжает во двор и обнаруживает сарай с двумя стойлами. В одно из них он заводит лошадь и тщательно вытирает ее. Затем набрасывает на нее попону и осматривается в поисках воды и корма. Он не спешит. Это важное дело, к тому же он не уверен, что за ним не наблюдают. Он даже хотел бы, чтобы это было так, чтобы черномазый подсматривал за ним, разинув рот, сквозь какую-нибудь щель в дощатой стене.

Но никто не появляется и не заговаривает с ним, так что в конце концов в доме, может быть, никого и нет. Лошадь устроена на ночь (он замечает, что одна подкова почти отвалилась), и теперь он может пойти к коляске за сундуком, отвязать его и, подняв на плечо, нести в дом. Что наносит немалый вред его жилету и шелковой рубашке, и без того изрядно запачканным. Взойдя на маленькое крыльцо, он даже не пытается делать вид, что стучит в дверь, которая закрыта, но не заперта, входит и первым делом ищет, куда бы ему поставить сундук. Ставит его прямо на земляной пол и осматривает дом. Скромный, обжитой, холостяцкий, больше сказать ничего нельзя. Имеются две комнаты, в каждой койка, в одной стол, стул, камин, кухонная плита. Плита холодная, в камине горка золы, углей уже нет. Хозяин отсутствует один день, от силы два.

Оставив сундук, он возвращается за женщиной. Теперь, когда сундук вынут, кажется, что фаэтон слегка осел на один бок. Он тянется через дверцу и берет на руки свою спутницу. Кожа ее обжигающе горяча. Долгополое пальто волочится за ним по грязи, пока он идет по двору. Войдя, он кладет ношу на койку, и тут же ругает себя за то, что забыл сначала откинуть одеяло. Теперь она лежит поверх постели, и ее больше нечем укрыть, кроме опять того же пальто. Которое, похоже, безнадежно испорчено. Он идет в другую комнату и, порывшись там в деревянном ящике, находит женское платье. Осторожно стащив пальто, он накидывает на распростертую фигуру платье из ящика, пропитанное каким-то странным запахом. Теперь открыть сундук и взять оттуда белую хлопковую рубаху и шерстяной жилет. Свежую рубаху он накидывает на спинку единственного стула, чтобы не вешать на вбитый в стену гвоздь и не порвать тонкого полотна. Затем внимательно просматривает одежду, проверяя, не намокла ли она. Надо развести огонь. В ящике у камина есть дрова, а в темном углу – фляга с керосином, которым он брызгает на свежие поленья. Спичек нет. Он долго ищет их и, наконец, нащупывает в банке, завернутые в тряпицу. Спичек ровно пять штук. Пока он занимался поисками, керосин испарился. Он не привык утруждать себя подобными вещами. Ведь всегда же найдется кому зажечь очаг, правда? Но он не отчаивается, и скоро в камине гудит пламя. Теперь он может сесть и выкурить сигару в ожидании хозяина. Человека, которого, по его предположениям, зовут Генри Лестрой, хотя, если учесть выговор Тру Бель, его имя может оказаться несколько другим. Человека ничем не примечательного, кроме разве что своего умения выслеживать добычу в лесу, есть у него такая репутация – видимо, он, на самом деле, несколько раз кого-то там поймал. Впрочем, давно, судя по рассказам Тру Бель, а именно она поведала ему обо всех подробностях, кто же еще, если Вера Луис заперлась у себя в спальне, а в другое время, когда он пытался вызнать у нее правду, просто отворачивалась. Генри Лестори, или Генри Лестрой, а может быть, и еще как-нибудь, да кого это, в конце концов, волнует. Разве что женщину, которая прокляла тот день, когда впервые увидела его, и много лет спустя поспешила спрятаться в спальню, лишь бы не вспоминать об этом вслух. Она бы пожалела и о том, что родился ребенок, отказалась бы и от него, если бы он не родился золотым, а она никогда не видела подобного цвета, только, может быть, на утреннем небе да на бутылках шампанского. Тру Бель рассказывала ему, что, увидев его, Вера Луис улыбнулась и воскликнула: «Да он золотой. Совершенно золотой»! Так они его и назвали, не отправив в католический приют для найденышей, куда белые девушки припрятывали плоды позорной любви.