Дзержинский - [69]

«Надо успокоить Зосю», — подумал Феликс Эдмундович и накануне своего переезда в Орловский централ, 20 апреля (3 мая) 1915 года, написал ей открытку. «Ничего ужасного. Говорят, что и там теперь не так плохо. Я иду туда совершенно спокойно, жаль только расставаться с товарищами… Физически и морально я чувствую себя хорошо, а последние сведения, если они верны, обещают и мне свободу».

Под «последними сведениями» Дзержинский имел в виду рост стачечного движения в Петрограде и других промышленных центрах России. Слухи об этом просачивались в тюрьму и жадно ловились заключенными.

В Орловском каторжном централе режим был строже, чем в губернской тюрьме. Дзержинского, как состоящего под следствием, водворили в одиночку, переписка с родными — одно письмо в месяц; прикупать продукты разрешалось изредка, и то лишь хлеб, сало, сахар; белье и одежда только тюремные.

Тяжелее всего для Феликса Эдмундовича было расстаться с фотографиями Ясика. Ему не разрешили оставить их в камере. Пришлось отправить брату.

Мрачный одиночный корпус давил на психику узников. Камера — сырая, полутемная коробка из кирпича и железа. Вместо койки откидной лежак из натянутой на железные трубы парусины.

Одиночка скоро начала делать свое дело. Расшатались нервы. Угнетала вынужденная бездеятельность. Днем все чаще наступала апатия. По ночам мучили сновидения, такие выразительные, что ему порой трудно было понять, где сон, где явь.

Убивал время чтением. С нетерпением ждал писем от жены и сына. Но они приходили редко, а иные и вовсе не доходили: администрация тюрьмы задерживала. Ожидание становилось невыносимым, начинала мучить тоска.

Наступил очередной срок писем. Феликс Эдмундович писал Софье Сигизмундовне: «И даже тогда, когда тоска как бы одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях… И песнь жизни живет в сердце моем… И мне кажется, что тот, кто слышит в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения ни переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее другой, спокойной, нормальной».

5

Срок каторги окончился 29 февраля (13 марта) 1916 года. Царская Фемида не собиралась выпускать Феликса Эдмундовича Дзержинского из своих цепких лап. Но закон есть закон. Срок кончился, и в тот же день, из Орловского каторжного централа его перевели снова в губернскую тюрьму, а затем в Москву для нового судебного разбирательства.

В Таганской тюрьме Дзержинского, как важного государственного преступника, водворили в одиночку.

«Кто ты?» — простучал в стену Дзержинский.

«Млынарский», — последовал неожиданный ответ.

Это, конечно, была чистая случайность, что камера № 248, где находился Дзержинский, оказалась рядом с камерой Млынарского, но случайность счастливая. Оба обрадовались.

Феликс Эдмундович обследовал болты, которыми сквозь стену крепились их койки. Болт у изголовья шатался. Поработали попеременно, и вокруг него получилась маленькая щель. Теперь после отбоя соседи могли свободно разговаривать, лежа каждый на своей койке.

На прогулке Феликс Эдмундович показал Млынарскому фотографии.

— Смотри, это мой сынок, герой, смена наша.

С фотографии на Млынарского смотрел большими глазами хорошенький мальчик лет пяти. Голова в длинных кудряшках, а взгляд не по годам внимателен и печален.

— Славный мальчуган! — ответил Млынарский, возвращая фотографию.

Глаза Феликса Эдмундовича затуманились печалью.

— Как царизм мучает и калечит судьбы людей, — сказал он, — сын у меня родился в тюрьме и растет без отца, а ты в свои 22 года уже более четырех лет мотаешься по тюрьмам.

Утром 4 мая 1916 года они неожиданно встретились в канцелярии тюрьмы. Там формировали сразу две партии для доставки в суд: лодзинскую, куда входил Млынарский, и варшавскую, где были Дзержинский и его однодельцы.

От тюрьмы до здания Московской судебной палаты, помещавшейся в Кремле, обе партии следовали общей колонной, пешим порядком.

День был ясный, весенний, идти было хорошо, и Феликс Эдмундович с удовольствием и огромным интересом разглядывал Москву, которую, в сущности-то, и не знал. Жить и работать в Москве не приходилось, бывал лишь проездом, во время побегов из Сибири.

Кривыми, узкими переулками вышли на набережную Москвы-реки. Перед взорами заключенных открылась величественная панорама Кремля. Бесчисленные позолоченные купола и двуглавые орлы на башнях ярко горели в лучах майского солнца, на высоком холме за зубчатыми стенами возвышался дворец.

— Гордись, быдло, что тебя будут судить в таком важном и красивом месте, — говорил Млынарский, толкая в бок товарища.

В здании Московской судебной палаты заключенных разделили. Дела лодзинцев и варшавян слушались в разных составах суда, на разных этажах этого огромного казенного здания.

Вместе с Дзержинским судились еще шесть человек: Иосиф Уншлихт, бывший редактор газеты «Свободная трибуна» Тадеуш Радванский и рабочие Комарницкий, Душак, Пшедецкая и Файнштейн. Впервые их свели всех вместе, и Феликс Эдмундович с интересом разглядывал своих однодельцев. И поражался, как жандармы, следователи и прокуроры ухитрились соединить их в одном деле.