Дзержинский - [139]

Лицо Дзержинского покрывается пятнами.

— Феликс Эдмундович, не надо так волноваться. Ну кто не знает, что Пятаков троцкист, — говорит Микоян, видя, как нервничает Дзержинский.

— Пятаков мой заместитель. Фактически он делает содоклад. От чьего имени, спрашивается? От ВСНХ? Как же так, не предупредив даже, выступает с антипартийной программой? Не знаю, как вы это расцениваете, а я рассматриваю как вероломство. Если уж драться между собой, то соблюдая все правила борьбы…

В таком взвинченном состоянии Дзержинский поднялся на трибуну.

— Товарищи, я должен сказать, что в докладе Каменева и в дополнении к этому докладу Пятакова я поражен в величайшей степени тем обстоятельством, что один из них, будучи наркомторгом… а другой заместителем Председателя Высшего Совета Народного Хозяйства, проявили полное незнание и незнакомство с теми вопросами, о которых они здесь трактовали, — так он начал свою речь. А затем блестяще доказал это свое утверждение цифрами и данными, многие из которых знал наизусть или приводил, бросая лишь мимолетный взгляд на свои записи. Каменев, Пятаков, Троцкий все время перебивали его репликами, не давали говорить. После одной из таких реплик Дзержинский решил Пятакова осадить:

— Пятаков свое невежество уже обнаружил, и поэтому ему позволительно кричать.

— А вы всегда пользовались молчанием, товарищ Дзержинский? — с места выкрикнул Троцкий.

Дзержинский даже не обернулся в его сторону.

— Вы — свидетели уже не один день, как меньшинство желает вывести из равновесия большинство, — сказал он, обратившись к собранию, — и я не буду на такие реплики обращать внимания, ибо чем мы больше обращаем внимание на эти выходки, тем больше мы этим даем возможность оппозиции нашу деловую работу дезорганизовывать.

— Верно! Правильно! — поддержали его голоса из зала.

Но выкрики со стороны оппозиции продолжаются. Сторонники большинства тоже не остаются в долгу. Перекрывая общий шум, Дзержинский продолжает. Он приводит цифры, разбивающие в прах построения Каменева и Пятакова. Цифры эти свидетельствуют и об отличном знании Дзержинским дела, которое совсем недавно поручила ему партия. Он говорит:

— И тут выступает на смену программа Пятакова, бессмысленная, антисоветская, антирабочая программа ва повышение отпускных цен.

Впервые программа оппозиции названа антисоветской. На некоторое время зал стихает, затем шум усиливается; стенографистки уже не в состоянии улавливать и фиксировать отдельные реплики. Председатель объявляет, что время Дзержинского истекло. Дзержинский просит еще 10–15 минут.

— Не ограничивать! — требует зал.

Слышна реплика Каменева:

— Вы четыре года нарком, а я только несколько месяцев!

— А вы будете 44 года — и никуда не годны, — под общий смех отвечает Дзержинский, — потому что вы занимаетесь политиканством, а не работой. А вы знаете отлично, моя сила заключается в чем? Я не щажу себя, Каменев, никогда!

Голоса с мест:

— Правильно!

— И поэтому вы здесь все меня любите, потому что вы мне верите, — вновь обратился к залу Дзержинский. — Я никогда не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них. Мне одному справиться трудно, поэтому я прошу у вас помощи…

Дзержинский побледнел. Капельки пота поползли по лбу. Он почувствовал страшную слабость и головокружение, но, собрав последние силы, твердым голосом, прозвучавшим почти торжественно, закончил речь:

— …Вы видите, что именно все те данные и все те доводы, которые здесь приводила наша оппозиция, основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую Политбюро и Пленум ведут.

Феликс Эдмундович сошел с трибуны под аплодисменты. Сел на свое место. Грудь распирала тупая боль. Он еще пытался слушать других ораторов, волновался, но вскоре почувствовал себя совсем плохо. Товарищи помогли выйти из зала, уложили на диван в одной из соседних комнат. Пришел врач, сделал укол камфары, дал ландышевых капель…

Феликс Эдмундович лежал и вспоминал слова старенького доктора из Сухуми: «Вас хватит не более чем на два-три года, если не будете лечиться и соблюдать режим». Это было в 1922 году. Неужели пришел срок? «Нет, — упрямо подумал Дзержинский, — мы еще поборемся», и когда немного отлегло, встал и направился домой.

Открылась дверь, и в квартиру вошел Феликс. Он был смертельно бледен и двигался медленно, с трудом. За ним Беленький и его секретарь по ВСНХ Реденс. Феликс Эдмундович крепко пожал руку Софье Сигизмундовне и молча направился в спальню.

— Я сам, — сказал он, когда Софья Сигизмундовна попыталась пройти вперед, чтобы приготовить постель.

Он упал без сознания между двумя кроватями. Беленький и Реденс подняли его и уложили на кровать. Прибежавший сосед по квартире старый товарищ Адольф Варский вызвал врача. Врач явился почти немедленно, но было уже поздно. Привычным движением доктор достал часы, щелкнул крышкой.

— Феликс Эдмундович Дзержинский умер в 16 часов 40 минут.

На вечернем заседании члены ЦК и ЦКК приняли обращение:

Ко всем членам партии, рабочим, трудящимся, к Красной Армии и Флоту Товарищи!