Дзен и искусство ухода за мотоциклом - [24]

В Бейкере, где мы останавливаемся, термометры показывают 43 градуса в тени. Когда я снял перчатки, металл на бензобаке так нагрелся, что до него нельзя дотронуться. Мотор зловеще похрапывает от перегрева. Очень плохо. Задняя шина также сильно поистёрлась, и пощупав её рукой, я чувствую, что она нагрелась почти так же, как и бензобак.

— Нам придётся теперь ехать помедленнее, — заявляю я.

— Что?

— Вряд ли нам стоит теперь ехать быстрее пятидесяти.

Джон смотрит на Сильвию, она смотрит на него. Они уже видно разговаривали по поводу моей медленной езды. У них обоих такой вид, что им уже всё надоело.

— Мы же хотели добраться туда побыстрей, — говорит Джон, и они оба направляются к ресторану.

Цепь тоже нагрелась и высохла. В правом саквояже я отыскиваю аэрозоль-смазку, завожу двигатель и начинаю опрыскивать движущуюся цепь. Цепь так нагрелась, что раствор почти мгновенно испаряется. Затем я опрыскиваю её маслом, даю поработать минуту и выключаю мотор. Крис терпеливо дожидается меня и затем идёт за мной в ресторан.

— Ты говорил, что сильный упадок наступает на второй день, — говорит Сильвия, когда мы подходим к кабине, в которой они расположились.

— На второй или третий, — отвечаю я.

— Или четвёртый или пятый?

— Может быть.

Сильвия с Джоном снова переглядываются с тем же выражением, что и раньше. Кажется, это значит «Вот тебе на». Возможно они захотят ехать дальше быстрей и затем подождать нас где-нибудь в городе по дороге. Я бы предложил им это сам, но только они не будут ждать нас где-нибудь в городе, а при дороге.

— Не представляю, как только люди живут здесь, — говорит Сильвия.

— Да, здесь тяжёлый климат, — немного раздражённо отвечаю я. — Но они знают об этом до того, как селятся здесь, и готовы к этому.

Затем добавляю: «Если кто-то начинает жаловаться, то остальным от этого только хуже. Но они закалённые люди. Они умеют держаться.»

Джон и Сильвия больше ничего не говорят. Джон допивает коку и отправляется в бар подремать. Я выхожу на улицу и проверяю поклажу на мотоцикле. Обнаружил, что новая связка несколько ослабла, выбираю слабину и подтягиваю верёвку. Крис показывает на градусник прямо на солнце, он совсем зашкалил за отметку в 50 градусов.

Не успели мы выехать из города, как я уже снова вспотел. Период охлаждения не продлился даже половины минуты.

Жара просто хлещет нас. Даже в темных очках мне приходится щуриться. Вокруг нет ничего, кроме жгучего песка и бледного неба, все это так сияет, что трудно смотреть куда-либо. Всё вокруг дошло до белого каления. Настоящий ад.

Джон впереди всё ускоряет и ускоряет ход. Я больше не гонюсь за ним и сбавляю до пятидесяти пяти. Если не хочешь нарваться на неприятность по такой жаре, то не надо рвать шины на скорости в восемьдесят пять. Иначе на этом перегоне она может лопнуть.

Вероятно они восприняли сказанное мной как упрёк, но я вовсе не это имел в виду. Мне ничуть не легче, чем им в такую жару, но незачем об этом распространяться. Весь день, пока я думал и рассуждал о Федре, они должно быть думали, как всё это плохо. Вот это-то их и гнетет в самом деле. Мысли.

Кое-что можно сказать о Федре как о личности:

Он был знатоком логики, классической системы систем, которая описывает правила и процедуры систематического мышления, по которым можно структурировать и устанавливать взаимосвязи аналитического знания. И он так блестяще владел этим, что по коэффициенту умственного развития Стэнфорда-Бинета, который является верхом аналитического манипулирования, он имел 170 баллов, что бывает только у одного человека из 50 тысяч.

Он был систематиком, но сказать, что он думал и действовал как машина, значит не понимать природы его мышления. Он не был похож на поршни, колёса и приводы, которые все движутся одновременно, совместно и скоординировано. Вместо этого на ум приходит идея лазерного луча, единственного луча света жуткой энергии такой чрезмерной концентрации, что если его направить на луну, то отражение вернётся обратно на землю. Федр не пытался использовать свой блеск для общего освещения. Он изыскивал одну конкретную удалённую цель, примерялся и поражал её. И это всё. А общее освещение этой цели, которую он поразил, он оставил теперь, пожалуй, на мою долю.

Пропорционально своему уму он был замкнутым. Нет свидетельств тому, что у него были близкие друзья. Путешествовал он один. Всегда. Даже в присутствии других людей он был совершенно одинок. Люди иногда чувствовали это и считали себя отверженными. Поэтому они не любили его, но их неприязнь для него не играла значительной роли.

Больше всего, пожалуй, страдали его жена и семья. Его жена говорит, что те, кто пробовал проникнуть через барьеры его замкнутости, наталкивались на глухую стену. Мне кажется, что они жаждали приветливости, которую он никогда не выказывал. Никто в самом деле не знал его толком. Он очевидно этого хотел, и так оно и было. Возможно одиночество было результатом его интеллектуальности. А возможно и было причиной этого. Но они всегда сопутствуют друг другу. Неприкаянная одинокая интеллектуальность.

Хотя это ещё не всё, ибо образ лазерного луча содержит мысль о том, что он был совершенно холоден и неэмоционален, что совершенно неверно. В своих поисках того, что я называл призраком рациональности, он был охотником-фанатиком.