Дыхание судьбы - [2]

Ливия осторожно положила сверток на стол и дрожащими пальцами начала неловко развязывать бечевку. Она ощущала на своей спине внимательный взгляд торговца, понимая, что он чувствует ее нервозность, тогда как ей больше всего на свете хотелось лишить его этого удовольствия. «Возьми себя в руки, идиотка!» — разозлилась она на себя, разворачивая грубую оберточную бумагу.

Девушка приподняла крышку коробки и вытащила несколько пожелтевших листков газеты «Голос Мурано[2]», предохранявших содержимое коробки. Теперь, словно по волшебству, ее движения становились все более размеренными. Подобно тому, как разжимается кулак, она почувствовала, что ее постепенно наполняет ощущение ясной безмятежности, похожее на теплую волну, на сбывшуюся надежду, дарующую абсолютное спокойствие. Лицо ее разгладилось, взгляд утратил жесткость. На миг она забыла о вечно брюзжащем торговце, которому не удалось обеспечить себе безбедную старость, и о его магазине, заваленном разнокалиберной стеклянной посудой и находящемся во власти шквалистого ветра «бора», часто посещающего Адриатику. В этот момент для Ливии Гранди утратило значение все, кроме трех бокалов, изготовленных ее дедом и отличавшихся хрустальной радужной игрой света и изящными ножками с украшениями в виде феникса, морского змея и сирены, которые венчали полупрозрачные чаши.

Когда она взяла один из бокалов, ее руки уже не дрожали. Из робкой девушки, опасающейся нападок изворотливого торговца, стремящегося смутить ее, чтобы купить за бесценок изделия ее деда, она превратилась в потомка династии Гранди, генеалогическое древо которой уходило корнями в конец пятнадцатого века, а точнее — в 1482 год, когда Джованни Гранди впервые разжег печи в своей стекольной мастерской на острове Мурано и принялся экспериментировать с огнем, светом и cristallo[3], — одним словом, состязаться с самим Богом.

Ливия выставила бокалы на прилавок на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга и принялась спокойно любоваться ими, нисколько не сомневаясь в их красоте и непреходящей ценности. Ее дедушка относился к тем мастерам-стеклодувам, чьи имена воскрешали в памяти аристократизм искусства и ремесла. В свои двадцать лет она была твердо уверена в одном, и эта уверенность составляла основу ее существования: работая в поте лица в отблесках печи, с воспаленными от пламени глазами, мастера Гранди никогда не предадут волшебное таинство создания хрустального стекла.

Тень пробежала по ее лицу. В последнее время дедушка не вставал с постели, печь работала вполсилы, работа грозила совсем остановиться… Многие стеклоделы и вовсе были вынуждены закрыть свои мастерские на время военных действий. А этот наглец Флавио делает недвусмысленные намеки о продаже… Продать! Да как он смеет?!

Волна гнева подступила к горлу, и она сжала кулаки. Нет, продать мастерские Гранди можно будет только через ее труп! Перед глазами возник фамильный герб, выгравированный на камне над входной дверью, — изображение Феникса, этой мифической птицы, возрождавшейся из пепла, подобно тому, как великие творения Гранди появлялись на свет из смеси обычного песка, соды и извести.

— И что мне прикажешь с этим делать? — процедил сквозь зубы Горци.

Ливия перевела взгляд на торговца, который наблюдал за ней с ехидной усмешкой. Он поправил пенсне, чтобы получше рассмотреть один из бокалов.

— Не могу сказать ничего плохого о замечательной работе достойнейшего Алвизе, но, положа руку на сердце, разве твой дед не понимает, что в наше время никому не интересна такая… такая… — Он поднял глаза к потолку в поисках подходящего определения —…безвкусная отделка?

— Безвкусная отделка? — переспросила Ливия. Похоже, Горци совсем потерял рассудок.

— Ненужные завитки, избыток украшений, легкие дефекты плохо сформированного ребра… Композиции не хватает строгости… Слишком манерно, — вынес он приговор, прищелкивая языком. — Мне не найти на них покупателей, — заключил старик, легонько двигая бокал в сторону Ливии.

Это была нелепая отговорка, поскольку покупателей в городе не было совсем, но все венецианцы, достойные этого имени, прекрасно понимали, что максимум через месяц, а то и через пару недель туристы снова хлынут в город. Венеция влекла к себе неудержимо, это была общеизвестная истина, очевидная и несомненная. Жители Светлейшей[4] воспринимали это даже без гордости, а с некой снисходительной любезностью, граничащей с пренебрежением. Как можно было сомневаться в ее соблазнительной власти, тогда как уже в тринадцатом веке существовали специальные службы, следившие за чистотой и должным уровнем комфорта постоялых дворов?

Горци заложил большие пальцы в карманы жилета, обнажив золотую цепь от часов. Он замер в ожидании отпора, прищурив глаза, что делало его похожим на восточного торговца. Венецианец — это прежде всего коммерсант, знающий цену вещам, тем более эфемерным, а всякая иллюзия имеет свою цену. И никто не знает об этом лучше людей, родившихся в городе теней и водяных отблесков, городе, похожем на мираж, дрожащий в опаловом свечении, с царапинами белых гребней истрийского