Дыхание судьбы - [118]

— Ты не можешь говорить? Странно, мне это напомнило тебя маленькую. После смерти папы и мамы ты молчала несколько месяцев. Тогда меня это раздражало. Я не знал, специально ты это делаешь, чтобы нас позлить, или действительно шок сделал тебя немой. Другие дети смеялись над тобой, помнишь?

Конечно, она помнила. Дети — самые жестокие существа на земле. Они искали любую возможность, чтобы поиздеваться над ней. В конце концов дедушка решил забрать ее из школы.

— Один из моих одноклассников сказал, что ты ненормальная. Мы тогда как следует подрались. Он поставил мне здоровенный фингал, ну а я выбил ему два зуба, — весело добавил он. — Ты ведь не знала об этом, правда? Конечно, я же тебе ничего не рассказывал. И дедушке тоже. Я не хотел подпортить образ плохого бесчувственного мальчишки, которому плевать на свою бедную сестренку.

Флавио вытер губы тыльной стороной кисти. Он говорил хриплым голосом, не подыскивая слова, но делая паузы, чтобы перевести дух.

— Все больше убеждаюсь, что ты права и молчание — лучшее оружие, но я вижу, как за твоим красивым лбом проносится вихрь мыслей. Ты никогда не умела скрывать, о чем думаешь. Ты ведь считаешь меня мерзавцем? Наверное, трусом тоже. И мне почему-то не хочется тебя разубеждать… Ты абсолютно права, Ливия, я мерзавец и трус.

Он рассмеялся, и его скрипучий смех эхом разлетелся по пустому дому.

— Ну что, теперь ты довольна? — спросил он вдруг ставшим агрессивным тоном. — Что тебе это дает — лишний раз убеждаешься в своей правоте? Знаешь, что меня больше всего в тебе раздражает? У тебя всегда вид человека, который знает все лучше других. Ты просто не можешь от этого удержаться. Это сильнее тебя. И самое неприятное то, что ты, возможно, права. Достаточно посмотреть, как ты лезешь из кожи вон, чтобы вытащить мастерские. Я бы не сообразил, что делать с твоей знаменитой красной тетрадью. При одном взгляде на нее у меня разболелась голова.

Сильный приступ кашля прервал его речь. Он порылся в карманах, достал оттуда смятую пачку сигарет и серебряную зажигалку. Ливия подумала, что даже в этом жалком состоянии брат сохранял некоторую элегантность.

— Я признаю, что получить такое наследство — это здорово, но оно всегда меня пугало. Мастерские, предки, семейный талант, cristallo… Все это с детства преследует меня. Для меня это всегда было тюрьмой, понимаешь? У меня нет своего места в мастерских, и никогда не было. Наверное, это просто не для меня. Смешно, правда? Я знаю, что я — сын своего отца, но порой, когда меня тычут носом в это проклятое стекло, мне впору об этом пожалеть. Возможно, я чувствовал бы себя не таким виноватым, будь я внебрачным ребенком.

Он хотел согнуть раненую ногу, но не смог. Зажав сигарету в зубах, он вынужден был помочь себе обеими руками, чтобы передвинуть колено. На мгновение черты его лица заострились от боли.

— Черт… — пробормотал он. — Но я ведь не имею права плакаться! Я, по крайней мере, вернулся живым. Эти кретины из госпиталя не уставали мне это повторять. Но никто не понимает, что из этого ада недостаточно вернуться с целым телом. Есть еще и это, — добавил он, постучав пальцем по своей голове. — И это — совсем другое дело, можешь мне поверить, сестренка.

Ливии было холодно. Из-под входной двери ей в поясницу дул сквозняк. После долгих часов, проведенных в жаркой мастерской, усталость и тревога леденили ей кровь. Она обернула одно пальто вокруг бедер, другое набросила на плечи.

— Там был дикий холод, тебе бы не понравилось, — язвительно произнес Флавио, увидев, как она укутывается. — При сорока градусах мороза словно сходишь с ума. Тебе кажется, что ты заживо похоронен в могиле. Холод парализует тебя, кусает везде, словно бешеный зверь. Невозможно думать ни о чем другом, кроме этого. Просто какое-то наваждение. Говорят, смерть от холода — самая приятная смерть, но это неправда. Пресловутое желание уснуть наступает лишь после долгих физических мучений. Вот оно приятно, а вовсе не обморожение, когда мороз постепенно пожирает тело, не трещины на кистях, не гноящиеся пальцы на ногах. Думаешь, Муссолини позаботился о нашей экипировке? По сравнению с немцами мы были как беспризорники. Не было ни теплой обуви, ни пальто, ни одеял, ни перчаток…

Его лицо исказила гримаса отвращения.

— И ты думаешь, они с нами хоть чем-нибудь поделились, эти уроды? Да они откровенно презирали нас! Мы сражались вместе с ними, но они не делились ничем, ни топливом, ни пищей, ни блиндажами, ни санями во время отступления… Они обращались с нами, как со скотом. Я видел, как один измученный парень умолял их взять его в сани. Они забрали у него все деньги, провезли с километр и выкинули на снег. У меня они хотели отобрать мою «беретту»[87]. Я плюнул им в лицо! Мы ненавидели их, но не могли без них обходиться. Несмотря ни на что, они были нашей единственной надеждой, только с их помощью мы смогли выбраться оттуда. В моем армейском корпусе было тридцать тысяч солдат. Сколько осталось в итоге? Тысяча, две тысячи? Но без них мы бы все пропали.

Его взгляд затуманился. Глаза стали огромными, неподвижными, прозрачно-серого цвета.