Дыхание - [4]

нет. Кто знает, чем это кончится? Но кончится, и это вне сомнений. Все остальное - суета.

Кстати, о суете. У меня есть работа. Она заключается в поддержке существования одного патриотического ультралевого журнала, который до перестройки был ультраправым. Я занимаюсь технической стороной выпуска: типография, контроль за версткой, макет. На улице Сизифа, в похожем на ссохшийся кремовый торт особняке, находится редакция. Денег не платят, как везде. В день гипотетической зарплаты редактор убегает на дачу. Странно, что он еще как-то реагирует на происходящее.

Сегодня я ушел из духоты толстых стен, в которых проистекает журнальная жизнь, чтобы поразмышлять post

factum: как получилось, что я начал вести записи?

Мне придется что-то отмечать, что-то касающееся только меня и произошедших во мне изменений, но начать с чего-либо невозможно. Не за что зацепиться.

Все было и будет со всеми. Писать, в сущности, не о чем, но я не страдаю отсутствием материала.

Напротив: проблема в его изобилии. В его абсолютной бесформенности, такой ясной и близкой, что молчать больше нет сил.

В моей жизни среди людей не было чего-либо интересного. Все происходило в той недосягаемой для науки сфере, которую называют душой. Теперь я чувствую себя командировочным, который выскочил на полустанке за стаканом молока и догоняет поезд. Душа покидает литературу, становится столь же неуловимой для нее, сколь для науки и прочих разновидностей точного расчета. Совсем недавно, год или два назад, я пытался написать книжку о невесомости, в которой оказался. Ничего не вышло из этой затеи. Окна дома, который я снимал в те дни, глядели в здание ДК, прочный деревянный сарай с ионическими колоннами.

Первый приступ перестройки вымыл из него все кружки вязания-шитья и рабочекрестьянские дискотеки. Затем его отдали под коммерцию, после присудили рок-клубу, но не прижилось, и теперь он зиял день и ночь отрешенно, свободно, потерянно и легко, сквозя словами, которыми я удосуживался его наградить, и походил на старую усадьбу. Спору нет, ДК был абсолютно бесполезен, и по запарке ранних дней капитализма никто не сподобился отдать его под военный склад или сбагрить, и сносить его никто не собирался. Я глядел в его черные проемы и отводил душу. Он стоял не как затонувшая церковь, а наоборот

- как единственное, что уцелело от потопа, который, слава богу, случился, и если бы не он, то все сгорели в переполненной камере. Когда я смотрел на него, выражение “снять дом” обретало для меня новый и весьма существенный оттенок. Снять дом как ботинки, вернувшись домой, как часы и трусы, отправившись в ванную, как резиновую шапочку сна, когда вновь выходишь в балаган, где торгуют порноиконами. Звучит неново, но весь мир - матрешка; в одном доме - другой, в нем третий и так далее, до самой сердцевины, до того, что не имеет названия, что меньше молекулы, больше вселенной; снять дом и сгинуть, и забыть, и углубиться в нечто такое, куда порой так нелегко вернуться, если не снять жилье в забытом крае, где минус тридцать в каждой душе.

Некому и не о чем писать. Таково было резюме, сделанное мной без особенной печали. В тот головокружительный период меня посещали не идеи, а подруги и знакомцы. Самым частым гостем был Ярослав, художник-поэт-музыкант, кипучий, сюрреальный, зацикленный, всегда воспламененный какой-нибудь идеей. Он написал музыку к моей книге “Чапаев.

Молодые годы”. Ярослав приходил со своей женой, чтобы она приготовила закуску. Люба готовила воистину божественно. От пищи, приготовленной ее руками, поднималось такое глубокое, всепроникающее тепло, что обед превращался в молебен. Ее имя и сущность -

Любовь - приводила все в оживление, как будто взлетала священная птица, привлеченная запахом жертвы. Люба могла спасать заблудших, делать технарей поэтами, а бандюков - агнцами; ей не нужно было говорить - достаточно тарелки плова. Она цвела, и никакой зимы; все плоды с этого древа сочились благодатью. На фоне ее скромного величия Ярослав смотрелся нелепо. Глухой к ее молитве, он вертелся на сковородке своих амбиций и, пока на кухне совершался храмовый обряд, проповедовал всуе. Шея, надутая ветром. Когда я слушал его, мне вспоминалась эта бойкая фраза, изобретенная Блаженным Августином.

Тюремная жажда бытия. Ветер, поднятый его словами, гудел в проводах, сносил печные трубы, распахивал заслонки и бросал в лицо пепел. Обрывки слов горели точно разноцветное тряпье, извергнутое ветром из печки. Несколько лет я уповал на то, что из печки вынесет пылающего слона, или рыжую байкершу, но летела только ветошь и ничего кроме ветоши.

Ярослав прибегал обычно в выходные, когда я отмокал в водах Луны. Он требовал горения. Несмотря на сиюминутность своих творческих планов насчет разбогатеть, он обижался всерьез и надолго, а поводов для обид всегда хватало и не только я был источником, но вся объективная реальность, в которой боги не позаботились о нашей удаче. Долго я удивлялся факту его существования, ведь при таком раскладе он должен сгореть в один день, но не сгорал, и агония продолжалась.

Неотступно вокруг меня вращалась мертвая галактика, населенная расами суккубов и деградировавших ангелов света. Достаточно было выглянуть из окна, чтобы холод пробрал до костей. Население по большей части состояло из серых козлов и сломленных гуманитариев.