Дьявол всегда здесь - [5]

– Я говорю, что, как ни крути, в конце концов страдают все, – сказал Уиллард.

– Ну, – заметил водитель, – а до этого неплохо бы медаль. Черт, у меня дома жена, которая с ума сходит всякий раз, как медали видит. А ты говоришь – страдания. У меня в рейсе каждый раз душа не на месте, что она удерет с каким-нибудь «пурпурным сердцем».

Уиллард придвинулся, и водитель почувствовал горячее дыхание на толстой шее, запах паров виски и дешевого обеда.

– Думаешь, Миллеру Джонсу было не насрать, если его старушка трахается напропалую? – сказал Уиллард. – Да он бы, приятель, махнулся с тобой местами, не глядя.

– Какой еще, на фиг, Миллер Джонс?

Уиллард выглянул в окно на туманную вершину горы Гринбрайер, которая появилась в отдалении. Руки дрожали, а лоб блестел от пота.

– Да так, один бедолага, сражался на войне, куда тебя не пустили, вот и все.

Уиллард уже был готов сорваться и открыть первую пинту, когда перед остановкой «Грейхаунда» в Льюисберге, на углу улиц Вашингтон и Корт, притормозил на дребезжащем «форде» его дядя Ирскелл. Уиллард просидел почти три часа на скамейке с холодным кофе в бумажном стаканчике, глядя, как мимо аптеки «Пионер» ходят люди. Было стыдно за то, как он разговаривал с водителем, жалко, что он вот так помянул всуе имя морпеха; и он дал себе зарок, что – хотя никогда его не забудет – больше никому не скажет о комендоре-сержанте Миллере Джонсе. Как только они тронулись, залез в вещмешок и протянул Ирскеллу одну пинту и немецкий «Люгер». На пистолет он променял японский церемониальный меч, на базе в Мэриленде сразу перед увольнением.

– Это вроде как пушка, из которой Гитлер вышиб себе мозги, – сказал Уиллард, пряча улыбку.

– Брехня, – бросил Ирскелл. Уиллард рассмеялся.

– Что? Думаешь, нагрели меня?

– Ха! – сказал старик. Отвернул крышку с бутылки, надолго присосался, передернулся. – Господи, хорошая штука.

– Пей-пей. У меня в сумке еще три, – Уиллард открыл новую пинту и закурил. Высунул руку в окно. – Как там мама моя?

– Ну, надо сказать, когда прислали тело Малого Карвера, она немного головой тронулась. Но сейчас вроде ничего, – Ирскелл сделал еще глоток и поставил пинту между ног. – За тебя дюже переживала, а так ничего.

Они медленно взбирались по холмам к Коул-Крику. Ирскеллу хотелось послушать про войну, но племянник весь следующий час только и говорил, что о какой-то женщине, которую встретил в Огайо. Ирскелл в жизни не слышал, чтобы Уиллард столько говорил. Хотелось спросить, правда ли, япошки едят своих покойников, как пишут в газете, но он решил, что это может и подождать. А кроме того, нужно было следить за дорогой. Очень уж хорошо пошел виски, да и глаза не те, что прежде. Эмма давно ждала возвращения сына, и обидно будет, если он врежется и прикончит их обоих до того, как она его увидит. При этой мысли Ирскелл усмехнулся про себя. Его сестра была самым богобоязненным человеком, что он встречал, но она пойдет за ним хоть в самый ад, чтобы за это расквитаться.

– И что тебе так нравится в этой девушке? – спросила Уилларда Эмма Рассел. Когда они с Ирскеллом припарковали «форд» у подножия холма и поднялись по тропинке в маленький сруб, было уже под полночь. Стоило ему войти в дверь, как она не могла успокоиться – все ощупывала его, промочила воротник формы слезами. Он смотрел через ее плечо, как дядя улизнул на кухню. Мать поседела с тех пор, как Уиллард видел ее в последний раз.

– Я бы попросила тебя встать со мной на колени и возблагодарить Иисуса, – сказала она, стирая слезы подолом фартука, – но чувствую, как от тебя пахнет алкоголем.

Уиллард кивнул. Его растили с верой, что с Богом не дело разговаривать в нетрезвом виде. Человек всегда должен быть искренним с Творцом на случай, если когда-нибудь действительно окажется в нужде. В это верил даже отец Уилларда, Том Рассел – самогонщик, которого неудачи и беды изводили до самого дня, когда он умер от больной печени в паркерсбергской тюрьме. Каким бы ни было отчаянным положение – а старик хлебнул их с лишком, – он не просил помощи Всевышнего, если принял хоть каплю.

– Ну, пойдем на кухню, – сказала Эмма. – Поешь, а я поставлю кофе. Я приготовила тебе мясной рулет.

К трем утра они с Ирскеллом раздавили на двоих четыре пинты, заполировали стаканчиком самогона и теперь трудились над последней бутылкой из магазина. В голове Уилларда стоял туман, язык заплетался, хотя, очевидно, он все же упомянул матери об официантке, которую видел в закусочной.

– Что-что спрашиваешь? – сказал он.

– Девушка, о которой ты говорил, – ответила она. – Что тебе в ней нравится? – Она наливала ему новую чашку горячего кофе из ковшика. Хотя язык онемел, он не сомневался, что уже не раз его обжег. Комнату освещала керосиновая лампа на балке. На стене колебалась широкая тень матери. Он пролил кофе на клеенку на столе. Эмма покачала головой и поискала за спиной тряпку.

– Всё, – сказал он. – Ты бы ее видела.

Эмма списала это на виски, но заявление сына о том, что он встретил какую-то женщину, все равно ее встревожило. Милдред Карвер – самая добрая христианка во всем Коул-Крике – каждый день молилась за своего Малого, но его все равно прислали домой в гробу. А те, кто его несли, потом говорили, будто в гробу и не было ничего – таким он казался легким, – и как только Эмма услышала об этом, то сразу принялась искать знаки, которые подсказали бы, как обеспечить сохранность Уилларда. Она все еще их искала, когда в пожаре сгорела семья Хелен Хаттон, так что бедняжка осталась совсем одна. Два дня спустя после долгих раздумий Эмма встала на колени и пообещала Богу: если Он вернет сына домой живым, то она проследит, чтобы он женился на Хелен и позаботился о ней. Но теперь, глядя на кухне на его темные кудри и точеные черты, она поняла, как глупо было раздавать обещания сгоряча. Хелен носила грязный чепец, повязанный под квадратным подбородком, а ее длинное лошадиное лицо один в один напоминало лицо ее бабушки Рейчел. А эту Рейчел многие считали самой страшной дурнушкой, нога которой когда-либо ступала по холмам округа Гринбрайер. В то время Эмма не думала, что будет, если она не сдержит слово. Вот бы Господь благословил ее безобразным сыном, сокрушалась теперь она. У Господа странное представление о том, как дать понять о своем недовольстве.