Дьявол против кардинала - [35]

Уцелевшие гугеноты сбились в кучу, ожидая решения своей участи. Вглядевшись в их лица, Людовик узнал нескольких офицеров, бывших при Сен-Жан-д’Анжели и давших клятву более не обращать оружия против короля. Что с ними делать? Король собрал совет. Конде призывал пощады не давать, прочие полагали, что пленным следует сохранить жизнь. Снаружи шумели солдаты, и было ясно, что их мнение насчет пленных весьма определенно. Поколебавшись, Людовик принял решение: офицеров он объявляет военнопленными, а солдат выкупает у собственного войска и местного ополчения, чтобы отправить их на галеры. «Пусть лучше отправятся на галеры, чем в ад», — сказал он.

Большая церковь была почти пуста. Герцог де Монбазон отказался подписывать брачное свидетельство и не явился на свадьбу дочери. Родня Шевреза оказалась более сговорчивой. Во все время обряда принцесса де Конти поигрывала веером, взглядывая на новобрачную с кривой усмешкой, а выйдя из церкви, шепнула ей мимоходом:

— А вы не промах, моя милая! Далеко пойдете…

Мари не сочла нужным ей отвечать.

Людовик, поставленный в известность о свадьбе, прислал сухое поздравление, однако не разрешил новоиспеченной госпоже де Шеврез появляться при дворе. Новобрачные уехали в Лезиньи. Но там стаями носились воспоминания, из-за каждого куста выступали тени: вот король, совсем юный мальчик, улыбается ей, склонясь в шутливом поклоне, вот Люинь несет ее в спальню (да-да, в эту самую спальню), вот они с Анной Австрийской идут по дорожке… Мари затосковала, они перебрались в Дампьер, поближе к Парижу. Шеврез тоже был сам не свой и, закруглив побыстрее медовый месяц, уехал в Гиень, чтобы потом присоединиться к королю.

В начале июня королевские войска проходили в виду Монтобана, который будто с издевкой смотрел на них со своего холма. Солдаты хмурились: кое-кто из них участвовал в прошлогодней осаде; король был угрюм и молчалив. О повторном штурме не могло быть и речи, но в сердце накапливалась черная вязкая злоба. Впрочем, солдаты отвели душу, разграбив Негрепелис и перебив его население. Оправданием им служило то, что в прошлом году жители города вероломно убили пятьсот человек оставленного здесь королевского гарнизона. Король смотрел на резню мрачно, Конде — спокойно, военачальники постарше — неодобрительно. Среди последних был и Луи де Марильяк, присланный к королю Марией Медичи в качестве своего представителя и военного советника, а фактически бывший осведомителем Ришелье. Королю мерещилась за его плащом лиловая сутана епископа Люсонского, поэтому он не доверял Марильяку. Но и повода отослать его обратно пока не представилось.

Тщеславие королевы-матери было удовлетворено: она вошла в королевский совет, однако ее сын поставил жесткое условие: Ришелье там не должно быть ни под каким видом. Министры короля, старый Силлери и его сын Пюизье, тоже опасались хитрого епископа и изворачивались, как могли, чтобы не дать кардинальской шляпе увенчать его голову. Из одного перехваченного письма Ришелье узнал, что они пытались подбить короля ходатайствовать перед Папой об архиепископе Лионском. Однако на кардинальский пурпур нашелся еще один претендент — новый папский нунций Корсини. Пока противники спихивали друг друга с узкой дорожки, Ришелье перепрыгнул через их головы, «нажав» на королеву-мать и сыграв на чувствительных струнах души короля. Людовику вовсе не было свойственно коварство, слово свое он держал. Поскольку ходатайство о кардинальском сане для епископа Люсонского являлось одним из условий мирного договора с Марией Медичи, в Рим было послано новое представление на Ришелье.

Захватив несколько небольших крепостей в Лангедоке, Людовик изолировал Монпелье — опорный пункт Рогана, однако предводитель гугенотов был слишком умен, чтобы запереться в осажденном городе. Со своим летучим отрядом он наносил королевской армии неожиданные удары и исчезал. Армия огрызалась, словно большой неповоротливый зверь, но оставалась на месте.

Тем временем отдельные протестантские военачальники стали переходить в стан короля — правда, не бесплатно. Сдался Ла Форс, получив взамен двести тысяч экю и маршальский жезл. Сдался герцог де Шатильон, тоже ставший маршалом. Соратники короля хмуро смотрели, как вчерашние враги за деньги клянутся в верности своему государю.

— Похоже, верностью повышения по службе не заработаешь, гораздо надежнее поднять мятеж, — насмешливо сказал Конде, обращаясь к стоявшим рядом маршалам Шомбергу и Бассомпьеру. Те оставили его слова без ответа.

— Ничего, не все еще потеряно, — ободрил их принц, — место королевского фаворита пока свободно. Если, конечно, его не займет какой-нибудь пронырливый гугенот. Или этот Марильяк, который день и ночь зудит у короля над ухом: «Сир, в Вальтелину! Сир, в Вальтелину!»

— Это действительно было бы разумно, — возразил Шомберг. — Испанцы нарушили договор, оккупировали Вальтелину. Когда гризоны подняли восстание, достаточно было направить туда Ледигьера из Дофине — и победа была бы наша.

— Я тогда говорил и сейчас повторю, — возвысил голос Конде: — пока государство, словно яблоко, точит изнутри червь…