Дьявол - [105]

— Кардинал Балю помилован. Напиши от моего имени святейшему отцу в Рим и попроси у него индульгенцию. Потом поезжай в Амбуаз и открой клетку. Зачтется нам доброе дело, брат?

— О да, — сказал Оливер и благодарно приник к руке Людовика.

Балю так отяжелел, что ноги больше не носили его. После десяти лет отчаянной, напряженнейшей работы в качестве переводчика и комментатора он лишился зрения. Но дух был по-прежнему силен; он дошел до высших ступеней созерцания, и тьма больше не пугала его. Последние четыре года он лежал бесформенной массой на койке с закрытыми глазами, с руками, сложенными поверх непомерного живота, и диктовал монаху-августинцу, сидевшему по другую сторону решетки, критику апокрифов.[79]

В один из майских дней, когда теплый солнечный воздух врывался под темные своды, мирно работавший кардинал был потревожен в неурочный час.

Дверь отворили и не захлопнули больше. Совсем близко послышались шаги.

— В чем дело? — недовольно насторожился Балю. Ответа не было; но рядом с ним раздался несказанно новый, непривычный и неожиданный звук пилы.

— Брат Бенедетто, что здесь происходит? — в волнении спросил Балю своего секретаря.

— Рабочие распиливают решетку, ваше высокопреосвященство, — ответил монах, и голос его от изумления звучал совсем чуждо. Кардинал смиренно опустил голову обратно на подушку, закрыл глаза, и ясным, громким голосом начал читать «Ныне отпущаеши». Пилы скрежетали все громче; со звоном упала решетка. Кто-то нарушил четырнадцатилетнее одиночество узника, кто-то стоял совсем рядом, не отделенный прутьями, и тихо говорил:

— Монсеньор Жан Балю, преосвященнейший кардинал-архиепископ Анжерский! Милостью христианнейшего короля вы свободны и можете отправиться в Рим.

Балю помолчал, прислушиваясь к эху чуждых слов, потом прошептал:

— Кто ты, принесший мне благую весть? Скажи, чтобы я знал, кого благословить.

— Слуга своего государя, — пробормотал Неккер, преклонив колено.

Глава третья Победитель

Господь бог не зачел доброго дела. В один из жарких июньских дней короля поразил второй удар. Людовик беззвучно поник в кресле, на которое случайно сел. Оливер тихо, не торопясь, запер дверь библиотеки, подсел к лишившемуся чувств королю и взял его руки в свои. Больше Оливер не делал ничего, только держал его руки, концами пальцев прощупывая бешеный, медленно, медленно утихающий пульс, и глядя на багровое лицо, от которого кровь постепенно начала отливать. Так сидел он и ждал. Глаза Людовика были закрыты. Он становился все бледнее и бледнее, сердце билось все медленнее, туловище все больше наклонялось вперед; вот он совсем упал на грудь Оливеру, упал с легким, почти ребячьим стоном; голова легла на плечо Неккера; затем и бедра, колени, ноги, словно повинуясь какому-то толчку, скользнули вниз; Неккер крепко обхватил руками падающее тело и поднял его к себе на колени.

Так сидел он часа два, согнувшись под человеческой ношей, которая становилась все безжизненнее — и потому все тяжелее. Наступило мгновение, когда ни дыхания, ни пульса уже не было слышно; но Оливер не был ни обеспокоен, ни грустен. Он даже ни о чем не думал, когда всматривался в лежащую на его плече голову. Он только одно знал: это еще не смерть. А потом наступила минута прозрения, когда ему почудилось, когда внутреннее чувство подсказало ему, что король оживает снова, высасывая энергию и живое тепло из его собственного здорового тела. «Он все не умирает», — простонал Оливер, и в первый раз за всю жизнь у него явилась мысль о самоубийстве.

Когда король очнулся, не сразу удалось определить, парализован ли он и в какой мере; он был так еще слаб физически и духовно, что не мог пошевельнуться. Но близость тела Неккера он ощущал, и она была ему, видимо, приятна; когда тот отнес его на кровать, Людовик до тех пор показывал знаками свое недовольство, покуда мейстер не поднял его снова и не прижал к себе. Лежа на груди мейстера, он погрузился в глубокий, тяжкий сон — лучший признак того, что опасность миновала! Оливер хорошо помнил это по первому приступу болезни. На другой день Людовик был очень слаб, но у него не обнаружилось никаких явлений паралича. Он перенес второй удар без особо тяжких последствий. В тот день и в следующие дни король мало двигался и мало говорил; но Оливер, не отходивший от него ни на шаг, уже знал, что дух его не спит, а рыщет в поисках нового оружия против великого врага. Кроме того Оливер ожидал, что король, разочаровавшись в боге, резко отметет от себя всякое смирение, всякую человечность, что еще с большей силой, нежели прежде, им овладеют ненависть, подозрительность и глубокое презрение ко всему живому.

Чем более угасал король физически, тем больше росло в нем стремление доказать себе и всему миру, что он жив, силен и могуч. Он был так слаб, что не покидал библиотеки; только один раз в день приказывал он нести себя на носилках в парк к зверям; и он никого не пускал на глаза, кроме Неккера, казначея и нескольких гвардейцев. И тем не менее он, порвав с привычками всей своей жизни, стал облачаться в пышные одежды, в длинные, отороченные мехом мантии, ниспадавшие величественными складками поверх иссохшего, дряблого тела. Более того, он снова стал вникать в дела управления, лично вмешиваться в самые мелкие административные вопросы, речь его становилась тем повелительнее и непреклоннее, чем труднее усталому языку было произносить слова. И тут-то он наткнулся на противодействие со стороны Неккера.