Дягимай - [15]

— Не гоносись, не гоносись, — Пирсдягис кладет на стол пустую бутылку и принимается ее катать. — Поставил каплю водки и думаесь: мозесь над всеми насмехаться. Нацальник, видись ли, отыскался! Он мне, как последнему захребетнику, видись ли, цузую крысу предлагает! И у кого — у Гиринисов! У этого недотепы Унте! Тьфу! Пирсдягис луцсе дерном накроется, небесами, но не позволит, цтобы какой-то молокосос указывал ему, как по избе ходить. Хоть я и не ахти какой пан, но был и до гроба буду сам себе хозяин! Вот так!

— Хозяин с сумой, — словно между прочим замечает Гайлюс, по-прежнему пряча в подковку усов хитрую усмешку, и сует руку в карман штанов. — Раз так, давайте скинемся по рублику и двадцать пять копеек. У банщика, так я считаю, отыщется для нас бутылка. У него всегда есть. Может, говорю, тогда все сговорчивей станем…

Пирсдягис подскакивает как ужаленный, увидев на ладони Гайлюса помятый рубль. Еще мгновенье — и он у дверей комнаты Мармы.

— Впусти, Робертас, дело есть, — последние слова он произносит по-русски. — Дай одну бутылоцку отравы за пятерку.

Вскоре Пирсдягис возвращается охваченный каким-то радостным озорством, шумно ставит бутылку на стол. Желтые прыщи у него на лице сияют, как под солнцем.

— Нузен мне вас рубль двадцать пять копеек как собаке пятая нога… Пирсдягис, благодаренье богу и советской власти, ни нисций. Вот так.

Гайлюс, довольный удавшимся маневром, запихивает свой рубль обратно в карман. Только мастер Сартокас и Моте Мушкетник пытаются всучить Пирсдягису свою долю. Но тот ни за что не соглашается. Пейте!.. И чтоб ни мур-мур… Пирсдягис рубля не пожалеет! И мужики пьют. Стакан идет по кругу, горяча кровь и развязывая языки. Но теперь уже верх берет не вражда, а миролюбие. Судачат о том, на чем все сходятся. Например, о геологах, буривших здесь все прошлое лето. Или о строительстве фабрики в Гедвайняй, по соседству с Дягимай. Один уверяет, что фабрика будет делать цемент, другой — удобрения, а третий, ссылаясь на каких-то очень серьезных людей, клянется, что будет построена не фабрика, а завод по выпуску шелка и трикотажа. Тканей будет, мол, изготовлено столько, что их с лихвой хватит на всех женщин Европы. Поскольку шелкопряды питаются листьями какого-то диковинного дерева, то большую часть колхозных полей якобы отведут под шелковичные леса. Гайлюс соглашается, что такое может случиться («Черту и тому неведомо, что нынче могут придумать!»). Но вот насчет того, что колхозную землю отведут под шелковичные леса?.. Нет, дело до этого вряд ли дойдет, уж на кукурузе обожглись… Сартокасу и Моте Мушкетнику тоже кажется: навряд ли… Кукуруза ведь показала: чудес на свете не бывает, Литва — это тебе не Украина или Грузия, а край зерна и сала. Но Пирсдягис, как обычно, ввязывается в спор. Не Украина или Грузия? Каздому дураку известно: Литва — это Литва. Но цто до селковицного дерева, то… Умора!.. Разве вы газет не читаете? Не знаете, цто узе полтора столетия тому назад в насем крае разводили первые селковицные деревья, которыми помесцики украсили свои усадьбы? И сегодня этих деревьев немало… Растут, поцему бы им не расти… Только редко кто их высазивает… А при зелании… Поцему? Мозно и все поля отвести под селковицные леса… Но этого не сделают… Потому цто никакого селкового завода не будет. Бабам и так хватает тканей. А украсая баб капиталистических, светлого завтра не построись. Надо народное хозяйство подымать. А ему подавай удобрения, цемент! Вот так!

Надо так надо, не возражают мужики, благодушно настроенные поллитровкой Пирсдягиса. Пусть другая фабрика, не шелковых тканей, а все же фабрика. Без людей она не заработает. А откуда их выцарапаешь? Понаедут всякие со всех концов, шагу из дома не шагнешь, не заперев дверь. Город под боком раскинется. И будет все время расти, на колхозные земли попрет, а люди наши, молодежь из колхоза — туда. Всю силу из Дягимай выжмут, останутся одни только старики да машины.

Моте Мушкетник мотает головой, пытаясь откинуть нависшие на уши львиные космы: но, но, но, зачем до срока слезы лить? Мало ли народу и сегодня из колхоза улепетывает? Нет, кто на городские харчи позарился, того никакими пирогами в деревне не удержишь. Человек, дескать, до такой жизни дошел, что тянет его туда, где погуще, и все тут. В конце концов, ежели поглядеть на оборотную сторону, иначе и быть не может. Перед войной на земле сколько жило? Два с половиной миллиарда. А сегодня? Скоро за четыре перевалит! Куда же людям деваться? Разве деревня может всех принять? Потому-то и бегут граждане в города, жмутся друг к другу, хоть и теснота там и дышать нечем… Право слово, нечему дивиться: ежели не внуки наши, то уж правнуки обязательно доживут до того дня, когда деревни вообще сгинут, только пригороды будут в сплошных фабричных трубах…

— Ни черта, — перечит Гайлюс, печальным взором окидывая последний кусочек сыра, к которому потянулась рука мастера Сартокаса. — Никто до этого твоего дня не дотянет, так я считаю. Бомба атомная в дело пойдет, и останется от всех городов только куча золы, чтобы котлы в пекле греть.