Дягилев - [199]
После прощания с труппой Сергей Павлович сразу же выехал в Париж для встречи с доктором Далимье. Тот отговаривал его от поездки в Германию и Австрию, убеждал «отправиться на какой-нибудь курорт и заняться серьезно лечением». Особенно же он был против посещения пациентом Венеции, сырой климат которой мог вызвать очередной рецидив болезни.
Но Сергей Павлович настоял на своем и поехал в Германию, а затем в Австрию. Они с И. Маркевичем, согласно воспоминаниям С. Лифаря, побывали на фестивалях в Баден-Бадене (28–30 июля), Мюнхене (30 июля — 5 августа) и Зальцбурге. На одном из концертов в Баден-Бадене Дягилев встретился с меценаткой герцогиней Винареттой де Полиньяк, которая неоднократно поддерживала его. Она нашла его сильно изменившимся. Здесь же Маэстро увиделся с Николаем Набоковым и его женой. Позже композитор с горечью писал: «…хотя он и произвел на нас очень нездоровое впечатление, всё же никак в голову не могла прийти мысль о столь близкой и страшной развязке».
Несмотря на плохое самочувствие, Дягилев со своим протеже посещает картинные галереи, антикваров, у которых покупает книги, слушает музыку. В эти же дни он общается с Паулем Хендемитом и Рихардом Штраусом, который дарит ему свою «Электру» с автографом. 1 августа в Мюнхене Сергей Павлович отправляется вместе с Маркевичем в «Театр Принца-регента», чтобы «на священной земле Вагнера» послушать его оперу «Тристан и Изольда». В антракте Игорь замечает, что Дягилев не может сдержать рыданий. Он с испугом спрашивает, что случилось, и в ответ слышит: «Это та самая вещь, которую я слушал когда-то с моим кузеном Димой».
То ли в конце концов Игорь Маркевич разочаровал Дягилева своей незрелостью, то ли сам он слишком устал от ежедневного общения с юношей, но дней через десять после встречи, о которой Сергей Павлович еще недавно мечтал, он почувствовал, что его тянет вернуться «к покою и к старым привязанностям».
Посадив 7 августа Игоря на поезд, идущий в Веве, и перекрестив его на прощание, Сергей Павлович едет в отель и пишет большое письмо верному Пафке с перечнем того, что кузен должен привезти, вплоть до «флакона духов Mytsouko от Guerlain (Champs Elysees) франков в 100–150». В этом вроде бы деловом письме прорывается мольба, обращенная к близкому человеку: «Послал тебе телеграмму, прося приехать в Венецию. Хочу тебя видеть и к тому же продолжаю хворать и вижу тебя рядом со мною, отдыхающим в Венеции. Рана зажила, но начались какие-то гадкие ревматизмы, от которых очень страдаю». В тот же день Сергей Павлович выехал из Зальцбурга в свою любимую Венецию.
На следующий день туда же приехал Серж Лифарь — отдыхать. Но, не увидев на вокзале Дягилева, он разволновался и поехал в Гранд-отель. Вид Сергея Павловича, машущего рукой в знак приветствия из окна, показался Лифарю ужасающим. За прошедшие со времени их расставания две с половиной недели Маэстро стал «белый-белый, старый, слабый…». Он признался, что поездка в Германию «не удалась», в Мюнхене у него началась сильная боль в спине, которая «вот уже шестые сутки не прекращается ни на одну минуту», и буквально простонал: «Не могу спать, не могу двигаться, не могу есть. Желудок совсем не варит, а тут еще на прошлой неделе проглотил свой зуб и боюсь, как бы не было воспаления слепой кишки…»
Сергей-младший не на шутку испугался и повез больного к местному доктору. Тот внимательно осмотрел пациента, но не нашел ничего серьезного и посоветовал «долечить фурункулы, делать массаж ног, а главное — отдохнуть в полном покое». На какое-то время Дягилев успокоился, а Лифарь — нет: его пугала даже не сама болезнь Маэстро, а его подавленное настроение, безразличие ко всему окружающему. Сидя на площади Святого Марка, где они провели вдвоем остаток вечера, Сергей Павлович то и дело повторял: «Как я устал! Боже, как я устал!»
Вернувшись в отель, он заказал номер с двумя кроватями и попросил Лифаря не покидать его ночью — панически боялся остаться один, мучимый страхом смерти. Начались долгие бессонные ночи. Сергей-младший стал для терявшего силы Дягилева и сиделкой, и утешителем. Но справиться со всем одному было сложно, и он торопил телеграммами Павла Георгиевича, пытался найти Кохно, уехавшего по делам в Тулон.
А Сергей Павлович — особенно по ночам — словно спешил высказаться. Как пишет С. Лифарь, он вспоминал «свою молодость, свое студенчество, говорил, что это было самое счастливое время всей его жизни, рассказывал о своем путешествии по Волге, на Кавказ и плакал, вспоминая Волгу — красивейшую русскую реку и левитановские пейзажи, тосковал по России, которую больше никогда не увидит, как никогда не воскресит студенческих годов, когда начинал входить в жизнь… когда знал, что будет будущее — большое мировое будущее. С нежностью вспоминал о первых выездах за границу… о начале своей самостоятельной жизни, вспоминал о своем первом блестящем парижском оперно-балетном сезоне, когда Нижинский с Анной Павловой и Карсавиной в „Клеопатре“ и Шаляпин с Фелией Литвин в „Юдифи“ вместе с ним завоевывали Париж». Много говорил Дягилев и о музыке, словно искал в ней «утешения и ласки». Но больше всего в эти дни и мучительные бессонные ночи он думал и говорил о смерти, спрашивал Лифаря: «Как ты думаешь, Сережа, я не умру теперь, болезнь моя не опасная?»
