Дядюшка Альф - [15]

А потом кто‑то пожаловался насчет бошей — такое вот очаровательное прозвище придумали для нас французы, как я тебе уже написал в прошлом письме. Наступило что‑то вроде молчания, и многие покосились на меня. Я сделал вид, что не обратил особого внимания. Если бы я заорал «Да бельгиец я, а не немец, так что говорите что угодно!«… это бы только усилило их осторожность. Лучше прикинуться, что тебе все равно.

Сработало. Как нельзя лучше. Кто‑то негромко сказал сочувственным тоном:

— Его не бойтесь. Он из Антверпена, бедняга.

Собственно, он добавил еще и крепкое словцо, но это не для ушей деликатной и хорошо воспитанной немецкой девушки.

— Из Антверпена? — ответил кто‑то другой. — Их боши начали донимать еще раньше, чем нас. Мало кто может похвастаться таким счастьем.

Эта острота вызвала тихий смех и общее согласие. Я запомнил их лица, но многих из них я еще не знаю по фамилиям. Тем не менее, да поможет мне бессмертный и добрый Herr Gott, они будут пойманы, и испытают сполна заслуженные ими мучения.

Видя, что я не отвечаю — что я едва их понимаю — они осмелели. Один из них говорит:

— Если вы, приятели, хотите послушать кой–чего про бошей… Знаете заведение мадам Лии, на рю де Саррасенс, около церкви святых Петра и Павла?

Я полагал, что это заведение с дурной репутацией, но ошибся. Это случается даже со мной, хоть и редко.

— Ты имеешь в виду ясновидящую? — говорит другой, и первый парень кивает.

Мадам Лия, ясновидящая? Хороша картина, не так ли, дорогая? Представь себе жирную, усатую, потную еврейку, врущую напропалую с целью заработать свои франки! Я считаю, что таких людей следовало бы уничтожать.

Но вернемся к рассказу. После того, как первый голубевод подтверждает, что именно эту мадам Лию он имел в виду — одному Богу ведомо, сколько таких подозрительных жидовок работают под одним и тем же несомненно фальшивым именем в Лилле! — он говорит:

— Ну, так приходите туда завтра в полдесятого. Она предсказывает будущее по пятницам, субботам, воскресеньям и понедельникам. А по другим дням — другие вещи.

Он самодовольно хихикает — уж он‑то знает, что за вещи.

Завтра, конечно же, среда. Кто знает, что за предательство творится в заведении мадам Лии в те дни, когда она не предсказывает будущего? Пока этого не знает никто — ни один немец. Но после завтрашнего вечера весь мир узнает о том, какие мерзкие антинемецкие гадости она распространяет. Все евреи такие. Но этому следует положить конец! Что бы там ни происходило, этому следует положить конец! И я клянусь, что он будет положен.

Может быть, это и не будет Дорио. Но я надеюсь, что будет. Я думаю, что будет. Нет, это должен быть Дорио! Это не может быть кто‑то другой или что‑то другое. От этого зависит моя репутация. От этого зависит вся моя жизнь!

Когда в древней Греции матери посылали сыновей на битвы, они говорили им: «Со щитом или на щите!» Так же будет и со мной, когда я пойду в бой с врагами Германской Империи! Я не промедлю и не отступлюсь, но добьюсь триумфа или потеряю надежду на будущее величие. Да здравствует победа!

Дай мне свои молитвы, дай мне свое сердце, дай мне награду героя, когда я вернусь домой покрытый славой, как обязательно произойдет. Я останавливаюсь лишь на секунду, чтобы снова поцеловать твои письма и представить, что целую тебя. Завтра — в сражение! Да здравстувет победа! Победа, которую одержит твой непреклонный

Дядюшка Альф.

* * *

29 мая 1929 года

Моя дорогая и горячо любимая Гели,

Himmelherrgottkreuzmillionendonnerwetter! Какие они идиоты! Ослы! Глупцы! Как мы только выиграли войну? Неужели французы и англичане были еще большими кретинами? Это трудно представить, но так оно, наверное, и было.

Когда я вернулся в фельджандармерию, убедившись в том, что никто из осторожных голубеводов за мной не следит, я первым делом написал тебе, а потом немедленно потребовал, чтобы мне дали достаточно подкрепления, чтобы справиться с бешеными и злыми французами, которые соберутся сегодня вечером у мадам Лии.

Я изложил свое стопроцентно резонное и логичное требование, и мне ОТКАЗАЛИ!

— О, нет, так нельзя, — говорит толстый и глупый сержант, который отвечает за такие вещи. — Слишком незначительный повод для такой просьбы.

Слишком незначительный повод!

— Вы совершенно не заботитесь о службе Рейху? — говорю я пламенным тоном. — Вы совершенно не заботитесь о том, чтобы помочь своей стране? — Я трясу пальцем перед его лицом и смотрю, как качаются его челюсти. — Вы хуже француза! — кричу я. — Французу, хоть он и расовый дегенерат, по крайней мере есть за что не любить Германию. Но вы‑то? Почему вы ненавидите свой собственный фатерланд?

Он покраснел как сочная ягода, как спелый помидор.

— Вы не соблюдаете субординацию! — басит он.

Не соблюдаю, когда поступить иначе — предать Кайзеррейх.

— Я доложу о вас коменданту. Он вам покажет — только погодите.

— Докладывайте на здоровье! — усмехаюсь я. — Бригадир Энгельгардт — храбрец, настоящий воин… в отличие от некоторых. — Толстый сержант покраснел еще больше.

Уже был двенадцатый час, и бригадир нежился в постели, так что меня не могли вызвать к нему раньше следующего утра. Можешь быть уверена, что я явился в фельджандармерию как можно раньше. Также можешь быть уверена, что я был в форме, в полном соответствии с инструкциями: никакой кепки и твидового пальто, которые за день до этого я носил для конспирации.