И тут выстрелило! И еще раз, и еще! Санька заорал и схватился за лицо руками. Витька тоже прикрыл глаза, и его ударило в руку. Он столкнул Саньку и упал на него. Давно уже все стихло, а брат все кричал и кричал, и из-под пальцев у него текла кровь. У Саньки выбило правый глаз. Свою рану Витька обмотал только дома, когда принес туда братишку.
Страшно сказать, но и после этого Витька, да и Санька тоже, не бросили этого опасного и любимого занятия. Едва затянулись их раны, как они вновь начали шастать по старым окопам и блиндажам. Опять они взрывали, стреляли, снова летели вокруг осколки.
Раздолье ребятишек продолжалось, пока в деревне не появился дядя Вася, Василий Кошелев — один из совсем немногих мужиков, вернувшихся с войны...
Дядя Вася открыл настоящую охоту за любителями трофеев. Если кого-то ловил на месте преступления, бил смертным боем, при этом назидал:
— А-а-а, кричишь, змей! А башку бы оторвало? Не так бы закричал! А-а-а! Мало тебе батьки убитого! Н-на те еще по мягкому, н-на! Увижу снова, сам башку оторву. Н-на!
И как он все вызнавал, непонятно. Налетит как коршун вечером к кому-нибудь, мальчишку за шиворот сгребет:
— Вымай мины, змей!
А тому деваться некуда: все равно дядя Вася дознается. Да мать еще за ухват:
— Домишко, ирод, взорвать хочешь!
И вынимает парнишка сокровенный склад свой откуда-нибудь из-под печки. А там мины, лимонки, иногда и винтовка.
Крепко стала бояться дядю Васю деревенская шантрапа, больше нечаянных взрывов в руках.
Казалось, он караулит мальчишек повсюду. Кончилась их отчаянная вольница. Деревенские бабы
очень зауважали дядю Васю, хотя иногда и ругались с ним, что мальчишек больно лупит.
— Жалейте, дуры, жалейте, потом сами же меня добрым словом помянете! — кричал в ответ дядя Вася.
Витька всегда с опаской встречался с Василием Кошелевым, но в общем относился к нему хорошо. Главным образом из-за того, что дядя Вася почему-то очень уж вежливо обращался с его матерью. Однажды вечером, когда они с Санькой лежали на печке и Санька вовсю уже сопел и всхрапывал, пришел дядя Вася и сел с матерью за стол. Витьке очень хотелось услышать, о чем они судачить будут, но у них пошли разговоры про «нонешний захудалый урожай» да про то, как зиму протянуть, а после сегодняшней косьбы ныла спина и руки, и голова как-то отяжелела, отяжелела...
В другой уже вечер, когда произошло то событие, он проснулся от громкого разговора. В избе пахло махорочным дымом и самогонкой, и на печке, под потолком, было жарко и душно. Мать сидела в торце стола, там, где всегда теперь сидит Витька (отцовское место), голова ее была опущена, руки вниз ладонями устало лежали на столе.
— Всю-то душу ты мне измотала, Нина, всю,— говорил дядя Вася. Голос его вздрагивал, слова вылетали как всхлипывания, как причитания.— Всего-то ты меня наизнанку вывернула. Всего! — При этом дядя Вася криво, морщинисто сжимал щетинистое лицо и горько мотал головой.
— Ну уж и всего,— вяло отозвалась мать.
— Д-а-а, всего-о-о! — пьяно загундосил дядя Вася и забодал воздух, как будто хотел брыкнуть какую-то помеху.— Ты что думаешь, я не помню, как мы с тобой гуляли, как цветы вместе нюхали? Все как у людей, все на мази уже было. А ты-то с Колькой спелась.— Дядя Вася скрипнул зубами, замолчал и хмуро добавил: — И чево ты в нем нашла, Нина, чево? Кожа да кости, шкет, а не мужик. По сравнению со мной-то, а, Нина?
— Ты, Вася, не ходил бы к нам больше. А то люди чего-нибудь подумают, да и перед ребятами стыдно уж.
— Стыдно! — Дядя Вася пристукнул кулаком по столу, от чего звякнули миски.— А мне не стыдно за тобой с сосунков бегать! Нюрку свою ненавижу. К тебе ехал с войны, к тебе, а не к ней! Понимаешь? У меня с ей, заразой, детей даже нету. Ненавижу-у-у!
— Ну а что я поделаю? — как-то опустошенно, устало сказала мать.— Не люблю я тебя, Василий. Вот и все тут.
Дядя Вася вымученно и брезгливо поглядел на недопитую бутылку с самогонкой, обхватил ее огромной волосатой пятерней. Потом медленными бульками наполнил граненый стакан, вылил одним махом в рот, судорожно и брезгливо глотнул.
— Не любишь, значит,— Кошелев ссутулился, съежился, сунул меж коленей свои ладони.— Знаю, что не любишь. Всю жизнь знаю.— Помолчал и, набрав в грудь воздуха, как перед нырком, жестко добавил: — Вот за это я рассчитался с твоим Колькой.
— Ты чего это, Вася, говоришь такое, где ты это с ним рассчитался?
— Свела судьба. Вместе воевали, вместе и в плен попали.
— А чего же ты раньше-то молчал? — Губы у матери затряслись.— Ну и что же дальше-то?
Дядя Вася склонил голову набок, как-то выпрямился, подбоченился даже, зло схватил опять бутылку и прямо из горлышка плеснул в себя остатки.
— А то и было дальше, что хорохорился он там много. Все сидят и не рыпаются, я, Васька Кошелев,— дядя Вася стукнул кулаком по груди и отбросил руку назад,— сижу как клоп в щели. Головы не поднять, расстрелы сплошные да крематории. А он самый хитрый будто: бежать надо, бежать! Куда бежать, когда — Франция? А он по ночам мне шепчет: «Сопротивление, мол, партизанить будем!» Вот, думаю, шкет, петушится. И тут первым быть хочет! Потом, гляжу, сбил он с панталыку еще двоих — чеха и болгара. Братья-славяне.— Щетина на щеке Кошелева опять сморщилась, он хмыкнул: — Поотговаривал я их сначала, а потом думаю: нет, славяне, ни вам не бывать, ни мне. Ну и шепнул одному человечку. Тот уж сообразил что к чему. Тепленькими их и взяли, пикнуть не успели.
