Дядя Ник и варьете - [64]

Я как раз вовремя поспел к ужину, до того, как дядя Ник — он очень ценил торжественные церемонии — наполнил шампанским три бокала и предложил нам с Сисси встать и выпить в честь Нового года. Сигналом служил полночный бой часов.

— Ну, Сисси и Ричард, выпьем за тысяча девятьсот четырнадцатый год, и пусть он принесет нам хоть половину того, о чем мы мечтаем.

Сисси пустила слезу и поцеловала его. Я пожал дяде руку. С улицы доносился невнятный праздничный гул. Приход нового 1914 года праздновали даже в Лестере.

— А почему нельзя просить чего душе угодно? — с серьезным видом спросила Сисси.

— Это неразумно, — в тон ей ответил дядя Ник. — Попросишь слишком много — ни черта не получишь.

— Вот уж не думал, что вы суеверны. — Это сказал я.

Он закурил сигару.

— Я не суеверен. — И добавил после нескольких затяжек: — Благоразумие всегда себя оправдывает, даже если будущее покрыто мраком неизвестности и планов строить нельзя. Ну, а теперь идите оба спать — только не вместе, — а я начну Новый год с того, что покурю и подумаю над номером с двумя карликами.

Когда мы поднялись наверх, Сисси вдруг остановилась и поцеловала меня.

— С Новым годом, Дик! — Потом прищурилась и сказала шепотом: — А я догадалась, где ты был. От тебя пахнет ее духами. Он тоже знает, что тут дело нечисто, только я ничего не скажу, даже если он спросит. Но ты все-таки дуралей. Ведь мы же все тебя предупреждали.

Конечно, все меня предупреждали; но в то время было слишком рано, а теперь — уже поздно. В Бирмингеме нам повезло больше: у Джули там оказалась знакомая лавочница, и мы целых два дня не выходили из ее спальни — все то время, которое Джули осмелилась урвать. В Бристоле у меня был адрес от Рикардо, он там когда-то останавливался, и во вторник днем, пока он любезничал на кухне с хозяйкой, я сумел тайком провести Джули к себе, а потом незаметно выпустил ее из дома; в пятницу было еще проще, так как Рикарло водил хозяйку в кино. И за всем этим мне почти не запомнился сам Бристоль, он словно привиделся в долгом, смутном сне.

А ведь в другое время, не будь я как в чаду, и если бы зима была помягче, мне бы очень понравился Бристоль, где корабли заходят в самый центр, и над магазинами и трамваями вздымаются мачты; не гори я, как в лихорадке, да при менее суровой погоде я сделал бы много интересных зарисовок. Но мы все никак не могли насытиться друг другом, после встреч подолгу дразнили себя воспоминаниями, а потом ломали голову, где бы свидеться вновь; за сценой мы вечно шептались, строили планы и все больше и больше походили на фанатичных заговорщиков, которые, как одержимые, ничего вокруг себя не замечают и идут по жизни, точно призраки, — правда, не берусь утверждать, что Джули испытывала те же чувства.

Вскоре у меня с дядей Ником произошел разговор, прояснивший ближайшее будущее нашей бродячей жизни. Это было в субботу вечером, в Бристоле, когда я зашел к нему в уборную между представлениями.

— Не пойму, что с тобой творится, дружище, — начал он мягким голосом, хотя глаза смотрели строго. — У тебя такой вид, будто ты нашел два пенса, а потерял целый шиллинг. В чем дело?

— Это все зима виновата, дядя, — дни стоят темные, кругом ничего не разглядеть, я не успеваю даже открыть этюдник — до сих пор не испробовал те чудесные акварельные краски, что вы мне подарили.

Ответ убедил его. Сам он живописью не интересовался, но занятия мои уважал, считая, что я так же предан своему искусству, как он — своему. Для него это было именно искусство, а не просто способ хорошо зарабатывать.

— Сегодня утром я говорил по телефону с Джо Бознби, — помнишь его? Это мой агент… Он еще тебе не понравился.

— Верно, только я не подозревал, что вы это заметили.

— Я многое замечаю, малыш. Кстати, я и сам его недолюбливаю, как, впрочем, и он меня, хотя, если послушать наши беседы, это никому в голову не придет. Так вот, Джо составил новую программу. Взгляни-ка. На следующей неделе мы выступаем в Плимуте, вернее, в Девенпорте, но Плимут звучит красивее. Затем Портсмут и Саутси. И то и другое одинаково плохо: местечки порядком загаженные и полным-полно матросни. Но ничего не поделаешь, придется ехать. Затем — неделя отпуска, а со второго февраля — Лондон.

— И мы неделю будем свободны? — Я не знал, грустить мне или радоваться. Ведь Томми мог увезти Джули, но если он этого не сделает, у нас будет целая неделя. Только как быть с деньгами?

Дядя словно подслушал мой вопрос.

— О деньгах, малыш, не беспокойся. Эту неделю я тебе оплачу, а в следующие восемь, пока мы будем выступать в пригородах Лондона, я повышу тебе жалованье до семи фунтов десяти шиллингов, потому что жизнь в Лондоне дорогая.

— Спасибо, дядя Ник. Я тоже думаю, что дорогая, хотя совсем не знаю Лондона.

— Успеешь познакомиться с ним во время отпуска. Устроиться надо на все восемь недель. В Лондоне мы выступаем в разных варьете, но жить надо в одном месте. Сам я всегда останавливаюсь в одной и той же берлоге, в Фрикстоне, у старых друзей. Он бывший иллюзионист, голландец, по фамилии Ван Даман, женат на француженке, она — отменная повариха; для меня в Лондоне лучшего жилья не придумаешь. Сисси на неделю едет к своим, а потом будет жить там же, если захочет. Я на недельку думаю съездить в Париж. Хочу повидать по делу одного французского иллюзиониста. Что еще тебя интересует?