Дядя Джимми, индейцы и я - [2]

И как у нас язык повернётся сказать тёте Ане, что мы совсем на мели? Даже деньги на дорогу в Ротфлис мы взяли взаймы у наших индейских друзей в Виннипеге.

— Ну, держись и ничего не бойся! — говорит Джимми Коронко и отключает свой голосовой генератор. — С сегодняшнего дня надо беречь батарейки. Больше не скажу ни слова!

Мы берём наши вещи и идём.

Чемодан и пластиковый пакет с подарками, которые дядя Джимми купил в аэропорту Виннипега, несу я. В пакете шариковые ручки с эмблемой Канадских международных авиалиний, маленькие стеклянные лебеди с позолоченными клювиками, складные карманные зеркальца для женщин и шоколад — всё тщательно завернуто в бумажные салфетки. У нашей родни и у друзей в Ротфлисе так много детей, что было бы бессовестно явиться к ним из большого мира без подарков, рассудил дядя Джимми.

После приземления во Франкфурте-на-Майне нас дважды обыскали на таможенном контроле, и хотя таможенники не смогли найти ничего подозрительного, нас всё-таки раздели до нижнего белья; дядя Джимми долго скалил свои коричневые вампирские клыки и прикидывался сердечником. Потом он принялся ругаться по-польски и накинулся на меня:

— Мы не должны спускать им это с рук. Сейчас я покажу тебе, как надо обращаться с этими палачами. Давай! Переводи им!

Я взглянул в растерянные лица таможенников и подумал: нет, Джимми, пожалуйста, не надо. Но дядю уже понесло, тормоза его больше не держали.

Я сказал:

— О'кей, Джимми, будь по-твоему!

Он ухмыльнулся и удовлетворённо сказал:

— Наконец-то прорезался твой партизанский менталитет!

И я стал переводить всё слово в слово.

— Что это ещё за гестаповские методы! — орал он. — Если бы вы знали, кто я такой, вы бы обращались со мной по-другому. Может, я как раз тот человек, который собрал для вас на конвейере первый «фольксваген». Я бывший каторжанин еврейско-белорусского происхождения, угнанный на принудительные работы!

— Но, мистер Коронко, — заметил один из таможенников, заново глянув в паспорт Джимми, — к концу войны вам было всего шесть лет!

— Вот видите, — сказал Джимми, — что с нами сделали ваши деды. В качестве компенсации я немедленно требую инвалидное кресло-каталку и бутылку виски из лучших марок!

При том, что он вообще пьёт только пиво — «Будвайзер» или «Уайлд кэт»; от виски с содовой он сразу покрывается красными пятнами по всему телу. Из-за этого индейцы звали его Джимми Мухомор; он ест свиные ножки начиная с самого утра, а перед этим натощак пьёт пиво.

Мы идём.

Когда мы ехали на поезде из Франкфурта в Ротфлис, нам предстояла пересадка в Ольштыне, главном городе Вармии и Мазур. На перроне на нас набросились носильщики, они рвали чемодан у нас из рук, но мой дядя накричал на них по - белорусски, обругал их сукиными сынами и цыганами, которые не получат от него даже дохлого доллара.

— Неужели не видят, — негодовал мой дядя, — что мы в них не нуждаемся! Уж если мы в Америке смогли девять лет продержаться на плаву, то с этими стервятниками справимся без проблем.

И он радостно запел:

— Иф ю мейк ит дере ю мейк ит евривер…

Мы идём. Правая рука у меня онемела, и я перехватил чемодан в левую.

Джимми работает в Канаде садовником, а я кладу паркет, плитку, кафель и настилаю дощатые полы, поэтому на коленях у меня образовались роговые наросты, самые толстые во всём городе. Моя подруга Джанис — горничная в пятизвёздном отеле. Она собирает автографы знаменитых людей на открытках с видами. Только от Дэвида Копперфилда у неё уже целых три автографа.

Сейчас Джанис меняет в отеле постельное бельё, идёт от комнаты к комнате и ждёт звонка из Ротфлиса.

Джимми Мухомор улыбается, приостанавливается, полирует носовым платком свои ковбойские сапоги, причёсывает волосы, снова суёт расчёску в карман брюк — он хочет хорошо выглядеть, потом мы сворачиваем на улицу Коперника, и тут у меня начинают дрожать коленки. Я боюсь. Я не знаю, как посмотрю в глаза бабушке Гене. И что она мне скажет? А тётя Аня и все остальные? И кто я такой? Всё ещё мальчик из Ротфлиса? Или турист из Канады?

Мы долго стоим перед дверью, не решаясь постучать, звонка нет. Потом мы стучимся и подаём голос:

— Геня, Геня! Открывай! Американские дядюшки явились!

Когда дверь открывается, Джимми входит первым, а моя бабушка неожиданно начинает петь «Отче наш», да в полный голос, и тут распахивается дверь кухни — и к нам устремляется целая толпа народу, все нас обнимают и целуют, отставляют в сторонку наш чемодан — и вовсе никто не собирается нас убивать, никто нас не клянёт и не ругает. Я не рухнул, не опустился, обессилев, на стул и не заплакал, как это сделал Джимми, вытирая подступившие слёзы большим пальцем. Я не мог произнести ни слова и думал только о стеклянных лебедях: пережили ли они долгое путешествие, не облупилась ли позолота с их клювиков и не растопился ли шоколад. А потом подходит моя бабушка Геня и целует меня так, что я начинаю задыхаться, потом её сменяет поселковый староста Ротфлиса и ещё какие-то старики, которых я вообще никогда не видел, но они настойчиво утверждают, что знали меня ещё ребёнком. Тётя Аня подталкивает вперёд свою маленькую дочку, которая размахивает почтовой открыткой из Виннипега и выкрикивает: