Дядьки - [35]

Восемь железных кроватей, выкрашенных в нечистый белый цвет, прилегали своими истерзанными спинками к тихим голубым стенам. В сумраке они казались расставленными капканами. К прямоугольным боковинам коек были привязаны запястья лежачих, чтобы, взбудораженные агонией, они не посмели причинить вреда себе, персоналу и оборудованию. Больные лежали на спинах, желто-зеленые подбородки некоторых гордо задирались к потолку, из широко отворенных ртов торчали толстые трубки воздуховодов. Молодые и старики, завсегдатаи казино и изрытые чесоткой бомжи, хрупкие девушки и подстреленные костоломы, ведомые случаем, они собирались здесь — в отделении хирургической реанимации, — как заговорщики. Жизненная дробь попавших сюда имела в своем числителе мечты и стремления, а в знаменателе — скупое предвестие смерти.

Палату наполнял запах запревших тел, запекшейся крови и сиплое дыхание аппаратов ИВЛ. Покой стоял во всех углах, как наказанный школьник. Я обвел взглядом помещение и вдруг совершенно ясно понял, что мало чем отличаюсь от этих несчастных, бездеятельных и тлеющих людей. Возможно даже, кто-то из лежащих здесь сквозь редкие прояснения сознания чувствовал острый приступ счастья, что все еще жив, или надеялся еще славно пожить; я же просто присутствовал на фоне общей жизненной лихорадки, соотносясь с этим миром лишь физиологическим циклом своего тела да совокупностью совершаемых движений, большей частью лишенных смысла.

Внезапно тишину рассек поставленный женский голос.

— Студент? — спросил голос.

Я обернулся. Передо мной стояла зрелая ухоженная женщина с выразительным бюстом и лицом принцессы Дианы.

— Студент, — ответил я.

— Хорошо. — Слова выпадали из нее, будто литые шары. — Будешь подо мной.

Я представил эту перспективу и почувствовал известное ворошение в штанах.

— Что умеешь?

Для студента медучилища умел я немало. Быстрая обучаемость, любопытство и полное отсутствие брезгливости допускали меня к самым разнообразным медицинским манипуляциям. Кровь, гной, сукровица, вонь разлагающейся плоти, зияние ран, гримасы предсмертного ужаса на лицах агонизирующих, обреченная пустота онкологических больных, наносная печаль абортичек — все это наполняло последнюю пару лет моей жизни будничным содержанием.

Я озвучил диапазон своей профессиональной компетенции, и межбровная складка сестры сошла на нет.

— Хорошо, — сказала она, уронив литой шар мне под ноги. — Оставайся на отделении. Можешь пока ознакомиться с историями.

Принцессу Диану звали Ниной Петровной, она была старшей медицинской сестрой отделения, отчего в ее голосе то и дело вспыхивали колючие властные нотки. После ее ухода я некоторое время постоял на месте, пытаясь собраться с мыслями, составить что-то вроде плана действий. Для начала я побродил по отделению, заглянул в операционную, ординаторскую, еще раз в палату, в морозильную камеру, на полу которой лежали два окоченевших мужских трупа, и снова вернулся в ординаторскую, решив ознакомиться со скудными историями болезней попавших сюда бедолаг.

3

Семен, мой напарник по практике, нашел меня погруженным в чтение. Я знал, что практиковаться буду с Семеном — своим однокурсником. Веселый, циничный и несложный человек, он отлично вписывался в мое представление о напарнике для работы в реанимации.

— Истории, значит, читаешь, болезней, значит? — смешливо спросил он, словно застал меня за постыдным занятием. — А как насчет перекурить?

Мы вышли на больничный пандус, закурили.

Было пасмурно и душно. Рядом стояла девушка с бесцветным лицом и загипсованной по самый пах ногой. Девушка соответствовала погоде.

— Хорошо, — зачем-то сказал Семен и сладостно затянулся.

После перекура мы оказались в комнате для персонала. Выпили по кофе с коньяком (в холодильнике всегда присутствовали алкогольные подношения родственников лежачих, что никак не влияло на исход: смерть вела трезвый образ жизни) и разговорились. Семен все вспоминал «насаженных» им «телок» и пару раз изобразил возвратно-поступательные движения тазом, вероятно для усиления эффекта. Я слушал и кивал: внутри меня царили штиль и забвение.

— А ты? — спросил он с интересом. — Давно шпилился?

Хорошо, что вошел доктор Головко — невысокий, лысеющий и незлобный человек, а то бы пришлось мычать в ответ Семену и стеснительно запинаться.

— Орлы! — воскликнул Головко. Темнеющий бритый подбородок его волнительно дрожал, будто сдерживал плач. — Дежурьте, пока молодые!

Головко был выпивший и, обронив фразу, сразу удалился.

— Жить по кайфу! — невпопад выпалил Семен и всосал остатки кофе с коньяком. — А любовь — херня!

Весь день мы слонялись по нашему и соседним отделениям; если встречали однокурсников, то перебрасывались с ними дежурными фразами, касающимися в основном практики, иногда выходили все вместе покурить на пандус.

Впрочем, говорил в основном Семен. Я же, завернутый в темные покрывала какой-то равнодушной тоски, следовал за ним тенью, смеялся, когда смеялись остальные, отвечал да или нет, когда спрашивали, молчал, если не требовалось говорить — одним словом, отмирал.

К вечеру мы успели скурить почти все имевшиеся у нас сигареты, навестить всех знакомых и посмотреть две полостные операции. Побродив еще немного по отделению, мы вошли в пустую палату, постелили выданные нам еще днем стерильные простыни и почти сразу же уснули.