Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [70]

Н. Новосильцев на заседании 10 (22) июня 1801 года «в прекрасно составленном обзоре» показал, насколько внешние сношения «были нелепыми до настоящего времени, насколько их определяли интриги малых дворов» при полном игнорировании российских интересов[310]. В своем разоблачительном порыве молодые люди забыли, что в политике Павла проявлялись и здравые черты, к которым относился, в частности, и союз с Турцией, способствовавший отпору захватническим устремлениям революционной, а потом и наполеоновской Франции. Исследования последнего времени сводят с пьедестала прежнюю концепцию – реакционные монархии против провозвестницы свободы, равенства и братства. Не все происходило так прямолинейно и просто. H. H. Яковлев-младший показал, что Великобритания вступила в войну с Францией отнюдь не во имя сокрушения прекрасных идей. Подход премьер-министра В. Питта, указывал он, «ни в коей мере не был идеологическим, тем более – доктринерским». Инициатива объявления войны 1 февраля 1793 года принадлежала не Уайт-холлу, а Конвенту, свято верившему в торжество над монархами. А всего за два дня до этого события В. Питт в бюджетной речи в Палате общин высказался за сокращение армии и флота и предрек 15 лет мира (в английской историографии его выступление нарекли «апофеозом нейтралитета»)[311]. И Россия, и Англия воевали не против Французской революции как таковой, а против развязанного ею оголтелого завоевательного курса, против сокрушения давно сложившихся государств и установления в Европе гегемонии Парижа.

Круто расправившись на словах с предшествовавшим правлением, Негласный комитет все же использовал кое-что из его опыта, а уж из наследия Екатерины черпал полной горстью. Граф В. П. Кочубей изложил основы новой системы: «Нужно занять такую позицию, чтобы стать желанными для всех, не принимая никаких обязательств по отношению к кому-либо, как то делала покойная императрица». Александр развил мысль своего друга: надо воздержаться от заключения союзов, обуздать честолюбие Франции и установить добрые отношения с Великобританией. Негласный комитет воспринял тезис о балансе сил в Европе. В первом же своем циркулярном рескрипте царь внушал послам мысль о необходимости «поддержания мира и равновесия между государствами Европы». Выдвинутый принцип предполагал отказ от завоеваний, что относилось и к России, которая достигла естественных границ и, по словам Кочубея, «в пространстве своем уже не имеет нужды в расширении»[312]. Отечественная историография дает положительную оценку этим выводам: внешней политике стремились придать стратегический характер, избегая по возможности случайностей при смене лиц у кормила правления, стремясь установить «примат национально-государственных интересов над волей, чувствами и даже личными обязательствами монархов». С принципами все обстояло прекрасно, но как их претворять в жизнь, как обуздать честолюбивые притязания Франции и прервать завоевательный бег ее войск? Вопрос повисал в воздухе. Россия заняла равноудаленную ото всех позицию. Лондону и Вене не удалось справиться с Наполеоном ни поодиночке, ни вместе. После разгрома австрийской армии при Маренго в 1801 году Л. Кобенцль подписал капитуляционный Люневилльский договор: к Франции отошли земли по левому берегу Рейна (включая владения князей, с Наполеоном не воевавших), Бельгия и Люксембург; Австрия признала марионеточные республики – Гельветическую (Швейцария), Батавскую (Голландия), Цизальпинскую (Ломбардия) и Лигурийскую (Генуя)[313].

В марте 1802 года сдалась Великобритания. Правительство его величества по Амьенскому договору обязалось вернуть Франции и Голландии их колонии, исключая острова Цейлон и Тринидад, вывести свои войска с Мальты и вернуть ее ордену Св. Иоанна Иерусалимского. Наполеон торжествовал.

Его отношения с Россией после убийства Павла I испортились. На случившийся переворот он ответил аннексией Пьемонта, образованием Итальянской республики на севере Аппенинского полуострова (1802 год), президентом которой он и стал. Для ускорения процедуры избрания она состоялась в Лионе. Наполеон вмешался в распри кантонов в Швейцарии, ввел в страну свои войска и провозгласил себя «великим координатором» Гельветической республики, гласно взяв на себя функции третейского судьи, а негласно присвоив себе всю власть. На левобережье Рейна первый консул творил суд и расправу. Он уничтожил сословие духовных курфюрстов, а их земли передал покорным ему князьям. Лишившиеся владений или помышлявшие о приобретении новых пресмыкались перед «гражданином Бонапартом». «Фюрсты, – по словам профессора A. C. Трачевского, – наводняли его передние, жаждая его подачек, они ухаживали за его любимцами и лакеями, носили на руках его собачку, забывали на его столе драгоценные табакерки с червонцами»[314].

Жизнь быстро опрокинула сооруженный в Петербурге карточный домик схем, долженствовавших обеспечить европейское равновесие, оно разваливалось на глазах. Тихо скончалась идея «заковать Францию в ее настоящие границы», как бы утихомирить разбушевавшегося галльского петуха! По иронии судьбы Павел I, предприняв с подсказки Наполеона поход в Индию, состояния войны с Францией не прекратил, и Россия, единственная, продолжала в нем находиться. Вступать в единоборство с Наполеоном молодой император Александр не собирался, следовало, не мешкая, подключиться к процессу замирения. Трудную миссию переговоров возложили на графа А. И. Моркова, которому предстояло изыскать какую-то форму возмещения (индемнизации) королям Пьемонта и Неаполя, изгнанным с континента на острова, под охрану британского флота, а также лишившимся владений князьям с левого берега Рейна. Первый консул сразу же жестко заявил: «Сперва мир, потом все другое». Замысел восстановления хотя бы хрупкого равновесия пришлось отложить в долгий ящик, договор с односторонними уступками со стороны России все же был подписан 26 сентября (8 октября) 1801 года. Он содержал признание режима консульства, завоеваний республики и в неопределенной, ни к чему не обязывающей форме обещание консула подумать насчет индемнизации.