Двойной Леон. Istoriя болезни - [10]

С тех пор как предметы лишились названий, мир потерял равновесие и соскользнул по зеркальной глади обыденности в пропасть безумия и произвола. События не складывались ни в последовательность, ни в сюжет, оставаясь кусками рваной кинопленки — каждый следующий кадр неуловимо отличался от предыдущего, но никакого целого они не образовывали. Раньше она бы просто знала, что идет по лесу, преодолевая наклон рельефа, огибая ветки, всматриваясь в слабый свет, что уже проступал из-за деревьев. Теперь же в каждое мгновение случалось слишком много изменений, чтоб можно было уловить что-то общее в прикосновениях травы, в запахе листьев и хвои, в дыхании ветра, в шелесте ветра, в нежности ветра. Шкала ощущений делалась все более мелкой, способной различать самые элементарные движения. Все, что удавалось уловить, сразу теряло актуальность, лавина очередных впечатлений становилась новой неизведанной реальностью, которую каждый раз приходилось постигать с самого начала.

Он

Довольно долго лежал неподвижно, даже не пытаясь подняться. Любое усилие — упрямое и бесконечное — позволяло лишь слегка пошевелить пальцами. Серые рассветы, двойники серых сумерек, мешанина «ночи» и «дня», разбитая параличом полярность, анабиоз. В глубине души он надеялся, что так и произойдет — тихое отмирание боли, нарастание тишины, угасание пульсаций, рассасывание границ. Ему казалось, что стоит лишь как следует замереть и все случится само собой. Его воображение, как и все в нем, было слишком тривиально — хотя тривиальности никогда не бывает слишком, — он даже не представлял, что настоящие испытания лишь предстоят, что приключения только начинаются. Даже в самых невероятных фантазиях не пришло ему в голову, что весь прежний его опыт ничего не значит, не представляет никакой метафизической ценности, на него можно просто не обращать внимания. (Он всегда любил ставить точку там, где напрашивалась запятая). Убогий его внутренний взгляд, который только благодаря мне иногда выхватывал из темноты ту или иную деталь, озарял то трещинку, то песчинку, только теперь осмеливался заглянуть в унылое чрево вселенной. (Прозрение это не было окончательным — даже мне мало что известно об окончательности — но придется еще хорошенько посучить ножками, пока околоплодные воды не вынесут тебя на волю.) Вот его инфантильным фантазиям и не суждено было исполниться, и каким-то образом вырвавшись из кошмарного сна (в котором он удирал от своих друзей-бунтовщиков вместе с невестой, над которой перед этим долго издевался, стреляя в нее холостыми патронами из девятимиллиметрового NEW NAMBU со стертым серийным номером), он обнаружил, что глухая ночь продолжается, и скорее интуитивно, чем с помощью органов чувств, осознал, что вокруг кипит жизнь — с потолка на длинных канатах спускаются пауки, чутко прислушиваясь к его дыханию и теплу, в трещинах старого шкафа шевелится червь-древоточец, в складках одежды затаились бронзовые мотыльки моли, под ванной плодятся мокрицы, среди белых зерен риса чернеют спины долгоносиков, безымянные мошки расселись на длинных листья циперуса, а за плинтусом сидит онемевший от старости сверчок (однажды это страшилище выберется из своего укрытия — неуклюжий, взъерошенный, длинноногий — и заковыляет через всю комнату к противоположной стене греться под батареей центрального отопления). И это еще далеко не все, поскольку жизнь поджидает всюду — в стенах, в воде, в воздухе, — от нее не спасешься, не укроешься и не убежишь, а значит, рано или поздно придется поднять веки, и первое, что выхватит твой по-утреннему расфокусированный взгляд, — троица неутомимых мух, зависших вокруг люстры в языческой гелиоцентричной медитации.

(А тебе не кажется, приятель, что с энтомологией ты тут переборщил?)

Она

Отыскала его в лабораторной комнате, скорчившегося в углу. В руках у него была запаянная колба, с некоторой архитектурно-заформалиненной надменностью демонстрировавшая эффектные фазы развития зародыша курицы. Зачарованно вглядывался внутрь, будто ждал, что произойдет чудо рождения. Рядом стоял еще один образец — разрез человеческого глаза. Словно в этих предметах было что-то общее. Пылали все газовые горелки. В комнате пахло гарью — кажется, пытался сжечь лабораторный журнал. Раскрытые альбомы с гербариями в беспорядке валялись на полу. Зато букет георгинов в китайском термосе, расписанном журавлями, нетронутым стоял на столе. Мягко спросила у него, что случилось. Удивленно посмотрел на меня, и я увидела, что во рту он держит нательный крестик на серебряной цепочке. — Пойдемте, вам здесь нельзя находиться, — сказала как можно решительней. Отрицательно замотал головой. В глазах — безумный упрямый блеск. Я вдруг поняла, что он просто не любит путешествия. Возможно, боится их. Протянула к нему руку. Отдал мне колбу, но крестик изо рта не выпустил. Потом, после явного мысленного усилия, с трудом выговорил: — Мы разве знакомы? Цепочка выскользнула изо рта, и я увидела, что никакого крестика на ней нет. — Не помните? Думал долго и напряженно. — Это было летом? На вас было платье с цветами и босоножки? Да? Мне не хотелось возражать. Вдруг вскочил на ноги, подбежал к горелке и сунул в огонь руку. Потом этой же рукой разорвал цепочку. Опустился на колени и заплакал. — Пойдемте, — еще раз сказала я. Послушно поднялся, а потом, с тоской посмотрев на меня, тихо произнес: — Dzisiaj noc jest czarniejsza…