Двойное дыхание - [134]

– Обеда. – И я показал ей на костёр с висевшим на слеге котелком.

– Вы будете его кормить? – спросила Элен, широко распахнув глаза.

– Не-е-ет! – взвыл я, давясь подступающим хохотом.

– Вы будете его есть? – Глаза её округлились от ужаса и приготовились наполниться слезами.

– Да, – уверенно, с неким плотоядным акцентом ответил я.

И тут, переменившись в лице, Элен выдала сакральную фразу. Буквально это звучало так: «Илья, я вас очень прошу, отпустите, пожалуйста, птичку на свободу».

Я оказался в сложном положении. Растолковать бригаде нашенских мужиков, дескать, свежепойманный ими обед принадлежит не им, а матушке-природе, то есть опять никому, было невозможно. С другой стороны, заказчик (или его жена) – царь и бог. Субординация, мать её так-пере-так!

– Конечно, конечно! Не поймите неправильно. Охота у них в крови… – и так далее и тому подобное. Ну что я ещё мог сказать? Бабло опять побеждало справедливость.

Европейцы очень доверчивые люди. Поверив мне на слово, Элен уехала. Я подошёл к Саше:

– Слушай, только что была Элен. Просила отпустить гуся.

– Что значит ОТПУСТИТЬ?!

Я же говорил – будет трудно.

– А то и значит! Она жена того, кто платит нам зарплату. Сказала отпустить. Очень просила.

– На хрена?!!!

– Ты правда не понимаешь или прикидываешься! Рыбы, что ль, мало!

– Да сколько ж можно – рыбы той! А тут мя-ясо. Он же килограмм на семь потянет – жирный, сволочь!

– Сань, единственное, что могу для тебя сделать, – это выпущу его сам.

– Тьфу ты! Ну что за люди! – И заорал: – Серёга, чисти рыбу! Опять уху эту ё…ю будем.

Гуся явно тренировали в школе контрразведки – выдержки, как могло бы показаться, ему было не занимать. Как вы думаете, что он сделал, как только мир в клеточку из-под плетёной корзины вновь обрёл знакомые очертания? Улетел? Хрен с маслом! Он даже с места не двинулся. Под заворожёнными взглядами мужиков он посидел ещё пару минут, потом отряхнулся, потряс по очереди перепончатыми лапами, сделал пару шагов и обернулся, глядя на нас. До воды было метров пятнадцать. Я до сих пор думаю, что он просто не умел летать. Или не мог – от ипохондрии и ожирения.

Посмотрев на нас ещё с минуту внимательно-бессмысленным взглядом, он отвернулся и медленно, вразвалку зашагал в сторону берега. Я был уверен, что в его заплывшем сознании мы быстро стирались, как дурной сон.

Но это был ещё не конец.

Минут через сорок, когда Серёга готовился забросить уже почищенную рыбу в котелок, из-под косогора опять раздался сигнал машины. Никто не удивился, учитывая, что за период строительства у нас перебывал под разными предлогами весь город. Понять можно. Большие брёвна, большие мужики, большая и непонятная страна – было на что посмотреть.

Однако, спустившись на половину тропинки, я снова увидел Элен – она звала меня подойти к её машине.

«Тоска», – подумал я, лицезрея спустя минуту в открывшемся багажнике автомобиля две замороженные индейки, каждая размером с доброго поросёнка.

– Это вашим парням на обед, – сказала Элен. – Они будут довольны? – Ни нотки ожидаемого сарказма, ни капли неуважения – один сплошной коммунизм и человеколюбие. Не в ущерб гуселюбию, разумеется.

– Да-да, конечно, – торопливо ответил я, заслышав вопросительные нотки. – Ещё как рады. Просто счастливы!

Отморозив, пока поднимался обратно, пальцы, я швырнул туши под ближайшее дерево – те здорово громыхнули даже на мягкой подстилке из хвои. Из-за сруба вышел Саша.

– Предлагаю всё же пообедать ухой. ЭТО разморозится в лучшем случае к ужину, – сказал я ему, потерев озябшие руки. – Компенсация вам за трудные годы продразвёрстки.

Саня подошёл, пнул ногой один оковалок и спросил:

– Они тут все такие?

– Ты о гусях, замороженных индейках или о жёнах рейнджеров?

– Да обо всех, блин!

– Все, Саш. Все.

Наглая зажравшаяся московская крыса и малахольный шведский гусь – много ли у них общего?

Да ровно столько же, сколько в ливерной и брауншвейгской колбасе.

Перейдёт ли когда-нибудь социалистическая крыса к гусиному коммунизму?

У нас перманентно по сей день – «Урвать и затаиться с добычей».

У них – «Всё правильное не может быть неправильным».

Будет ли нам о чём поговорить при встрече?

Ближайшие лет двести – вряд ли!

Хотите поговорить об этом?

Вот вы какую колбасу предпочитаете?

Я лично телятинку люблю, отварную, с хренком. Или котлеты из кабанятины под водочку.

«Аквавит», кстати, очень уважаю. Жаль, ездить за ней далеко приходится – неэкспортируемая марка.

Из записок копирайтера

Я люблю этот замечательный город. Люблю, простите за банальность, золотые купола, Красную площадь и собор Василия Блаженного, ГУМ и запах подземки. Хотя «подземка» – в Нью-Йорке. Здесь же это звучит гордо: «метрополитен!» Люблю Кольцевую, Сокольническую, даже Кунцевскую линии. Люблю его песни. Ем мороженое зимой. Люблю своё детство, памятник Ломоносову, корпуса МГУ и образованных интеллигентных людей. Даже скрюченного на заплёванном пьедестале Достоевского у «Ленинки» люблю. Мне нравится, что преобладающее большинство жителей этого Города – генетические носители русского языка. Я неравнодушна к египетскому залу Пушкинского музея и к скамье с видом на Давида. Мне нравятся сталинские высотки, кто бы и когда ни критиковал их монстроподобность. Они – не меньшая составляющая облика нашего города, чем памятник Минину и Пожарскому вкупе с Лобным местом и пробками на Кутузовском. К слову, о высотках…