Нестареющий элегантный Гугляр не утерпел и пошел танцевать шейк. За ним — Инга, Верхоланцев, незаметный до сих пор.
Танцевали в большой комнате. Федор к шейку был равнодушен, Маша же решила покурить — при всей компании она это делать постеснялась. Она принесла из коридора сумочку, достала из нее сигареты, спички, встала у окна, у открытой форточки.
— Вы не простудитесь?
— Я закаленная. Мы в детсаде знаете, как группы проветриваем?
— Вот почему дети болеют, — усмехнулся Шуклин.
— Мы во время прогулок проветриваем. Или когда дети спят…
— Ну-ну.
— А дети болеют по другой причине. Квелых много среди них… Я своего Дениску сызмальства закаляла — тьфу, тьфу, тьфу! — вот уже одиннадцать ему, а ничем не болел. Вы не видели его?
— Нет.
— А хотите увидеть? Я вас приглашаю. Придете?
Маша с любопытством ждала ответа, делая неглубокие затяжки.
— Хм, — качнул головой Федор, не зная, что ответить. Вообще-то Маша, видать, человек славный. Растит без отца сына. И о втором ребенке, чудачка, еще мечтает. Это желание, наверное, от доброты у нее. Что она добрая — факт. Вон взяла отгул, чтобы помочь Инге. А как его, Федора, подкармливала! Ворковала над ухом: «Ну еще кусочек сырка… Еще бутербродик…» Чуть ли не как ребенка, за папу, за маму и бабушку есть просила. Чудачка! Федор уже подумывал написать про нее зарисовку — как о воспитательнице детсада. Но отказался от этой идеи во избежание кривотолков. Ожидал, что она попросит его о чем-нибудь — о каком-нибудь одолжении. Книжку там достать, билет в оперный театр, швейную машинку, на худой конец, отремонтировать. Но Маша ни о чем не просила. И вот приглашает посмотреть своего закаленного сына.
— Он у меня стихи пишет. Но никому не показывает. Вы разбираетесь в стихах?
Шуклин пожал плечами.
— Немного. В детских, по крайней мере, разберусь.
— Ага, тогда вы придете. Назначайте день.
«Что я делаю? Она меня, мягкотелого недотепу, уговорит, — с ужасом подумал Федор. — Не успел еще забыться роман с Нелли, а я начинаю новый… Хотя, почему это должен быть роман? Может, все закончится разбором стихов».
Думал так и не верил себе. Какие у Маши глаза! Омут! Она в упор глядит на него, и он тонет в этом омуте. И некому спасти его, подать руку, отвести эти глаза. Наум с Гугляром танцуют, на Ингу надежды мало — не будет же она мешать подруге вести с ним беседу.
— Назначайте день, — повторила Маша, стряхивая пепел на клочок газеты.
«А что, если завтра?» — внезапно определил время Федор. Завтра, в субботу, он будет на золотой свадьбе ветеранов труда Каменских — все в том же Дворце машиностроителей. Директор Дворца звонил редактору и почему-то просил прислать именно его, Шуклина. Редактор же не удивился — почему: «Ты ведь у нас, Федор, специализируешься с недавних пор на семейной нравственности, — сказал он. — Даже лауреатом за это стал. Вот тебе и карты в руки. Сходи. Я и Добромыслова подошлю, чтобы снимки сделал. Полполосы вам даю…» Итак — свадьба в два часа. А после нее он может заехать к Маше.
— Завтра после двух, — сухо ответил, наконец, Шуклин. — Но где вы живете?
— У вас есть ручка с бумагой?
— Журналист и без ручки — смешно.
Федор вырвал из блокнота листок, достал авторучку, протянул Маше.
Через минуту она вернула и авторучку, и листок с записанным адресом. Федор свернул его несколько раз и спрятал в задний карман брюк.
Маша затушила сигарету.
— Идемте танцевать. А то еще подумают о нас невесть что.
Наталья посмотрела на часы — оставалось сорок минут до конца рабочего дня. Вот-вот должен подойти Рябцев. Два флакона облепихового масла стояли у нее в столе. Заведующая без особого желания рассталась с ними, как поняла по выражению ее лица Наталья, хотя сказала: «Для тебя мне ничего не жалко». Может, и так, может, Наталья предвзято судит о заведующей. Может, она чем другим недовольна была.
Рябцев… Какой у него роскошный полушубок! Феде бы такой, а то ходит в пальто с дешевым каракулевым воротником. Уж сколько раз говорила ему: «Достань что-нибудь поприличнее. Ты ведь журналист, негоже замухрышкой выглядеть». Федя же только рукой всегда машет: «Отстань, не хуже, чем у других, у меня пальто». Не хуже, конечно. Но полушубок — это вещь. Вон как Рябцев в нем выглядит!
И тут — легкий на помине — дверь распахнул он. Вошел шумно, стряхивая редкие снежинки с воротника. Похоже, он был не гостем, а хозяином в этом кабинете, полноправным хозяином.
Зашел без разрешения, сел, снял шапку и принялся развязывать газетный сверток.
— Вот, от мороза прятал. Как бы не померзли.
И извлек из газеты букет гвоздик. Огненный, по-летнему свежий букет!
— Пожалуйста, — протянул он гвоздики Наталье, — это вам, женщине, которая не может никого оставить равнодушным.
— Благодарю-благодарю! И за очередной комплимент — тоже.
— Это не комплимент — убеждение.
Рябцев, вручая букет, галантно поцеловал Наталье руку…
Она не верила своим глазам. Среди декабря, ненастного и стылого, у нее в руках — гвоздики. Где это их раздобыл Рябцев? Молодец, молодец! Федор ей никогда такого сюрприза не преподносил. Все обещает купить цветы — то с гонорара, то с получки. А потом забывает. У Рябцева ему нужно учиться, у Рябцева…
