Двойник китайского императора - [55]

— Это компетенция суда, прокуратуры, ОБХСС, милиции, я не могу вмешиваться в их дела. Разве вы слышали, Хамракул-ака, чтобы я выгораживал растратчиков и преступников? — жестко ответил Пулат Муминович, пытаясь пройти к двери, считая, что разговор окончен, но старик неожиданно ловко вскочил и загородил ему дорогу:

— Вы достойный человек, из благородного рода, вы хозяин всему в округе, словно эмир, как вы скажете, так и будет, я ведь прожил большую жизнь, знаю: ваше слово — выше закона! А вот и от нашей семьи подарок по случаю праздника в вашем доме, возьмите, это от души, если не вам — вашим детям сгодится. — И пришелец неожиданно протянул ему небольшой кожаный мешочек.

Пулат Муминович резко отвел руку, и мешочек выпал из дрожащих пальцев старика — на ковер высыпались царские золотые монеты.

— Откуда у вас это? — спросил побледневший Пулат Муминович.

Хамракул-ака, ползая по ковру, собирал блестящие червонцы и не отвечал; молчание затягивалось, и секретарь райкома хотел пригласить Халтаева, посчитав вдруг происходящее провокацией, но садовник глухо произнес:

— Это часть из того, что Саид Алимхан велел сохранить твоему отцу и мне до лучших времен — мы с ним служили одному делу. Твой отец не Мумин, а Акбар-хаджа, благородный был человек, под страхом смерти не выдал меня — думал найти у его сына покровительство и защиту…

— Почему вы решили, что я сын Акбара-хаджи?

— Вы — вылитый отец, как две капли воды, и даже справа на щеке у вас такая же родинка, и голос, и походка отца. Потом я ведь узнал, где вы росли, учились, все сошлось, и я не ошибаюсь. Если хотите, я подарю вам фотографию, где мы вместе с вашим отцом в летнем дворце Саида Алим-хана, — при дворе эмира был личный фотограф, и жалованье он получал из моих рук…

Пулат Муминович ничего не отвечает, но отходит от двери и устало садится на диван у окна. Перед диваном стоит журнальный столик, и садовник кладет на него кожаный мешочек с золотыми монетами.

— Уберите, вы столько лет в моем доме и должны знать — взяток я не беру.

Старик сгребает мешочек с полированной столешницы и торопливо прячет за пазуху. Пулат Муминович еще долго сидит молча, но старик не спешит уходить и вдруг жалостливо говорит:

— Видит Аллах, я не хотел бередить вашу душу, простите, но вы сами вынудили — брали бы, как все, я бы смолчал. Отступать мне некуда — сын, самый старший, а у него пятеро детей…

Старик говорит без нажима, но Махмудов чувствует — шантаж, но кто за всем этим стоит? Орден Ленина словно жжет ему ладонь, мешает сосредоточиться; мелькает мысль, что и дня не успел поносить награды. Но не зря он больше двадцати лет у власти, первый человек в районе; быстро берет себя в руки — негоже расслабляться перед человеком, у которого в руках твоя тайна, так некстати выплывшая, — ведь уже нет в живых Данияровой, еще раз выручившей бы его, и он говорит:

— Я помогу вам не оттого, что вы якобы знали моего отца, а потому, что вы много лет проработали в нашем доме, в память Зухры помогу — она вас очень любила, но… при одном условии…

Хамракул-ака от волнения нетерпеливо выпалил:

— Согласны на любые условия…

Но Пулат Муминович уже владеет ситуацией:

— Условия такие. Он должен погасить долг и в течение полугода покинуть район, переехать в другую область, документы о хищении будут у меня в сейфе, чтобы впредь он жил достойно и не запускал руку в государственный карман; второй раз я спасать его не буду, даже если вы будете уверять, что вы — мой родной дядя.

Старик, пятясь спиной к двери, как некогда было принято при дворе эмира, рассыпаясь в благодарностях, покидает кабинет.

Пулат Муминович тогда задумался о превратности жизни, о том, что радость и горе могут приходить в один час. Надо же, именно так испортить ему праздник! Он уже давно забыл о своих документах, где действительно вместо "Муминович" должно быть "Акбарович" — не врал старик, так ему и объяснила Инкилоб Рахимовна, чтобы он помнил имя отца; правда, не сказала, что он был хаджа.

Последний раз об этом он рассказал Кондратову в институте, когда тот отговорил его идти в деканат, чтобы внести ясность в анкету. Нет, в последний раз он все-таки говорил не Сане, а будущему тестю, Ахрору Иноятовичу; спросил прямо, не повредит ли его высокому положению такой факт биографии зятя? На что отец Зухры только рассмеялся и сказал, что рад, что жених дочери — сын достойных родителей, а на предложение обнародовать все-таки сей факт сказал: зачем, мол, ворошить старое — сын за отца давно не ответчик.

И вот когда он достиг высот, забыл старую детдомовскую историю и Инкилоб Рахимовну, сжился со своим новым отчеством, объявился свидетель, знавший отца и его деяния. Неожиданный факт биографии секретаря райкома, скрытый при приеме в партию, могли истолковать по-разному, конечно, есть у него враги и в районе, и в области, многие зарятся на район с отлаженным хозяйством — на готовенькое всегда желающих хватает.

"А может быть, и не скрыл от партии?" — появилась потом спасительная мысль. Он же чистосердечно рассказал отцу Зухры о своей биографии, ничего не утаил, и про Инкилоб Рахимовну поведал, а Ахрор Иноятович ведь не просто коммунист, а коммунист над всеми коммунистами области, секретарь обкома, участник нескольких съездов партии, депутат. Но только кто поймет Пулата Муминовича давно нет в живых всесильного Иноятова, еще скажут — имел Ахрор Иноятович корыстную цель, скрывая факт биографии Махмудова, потому что выдавал невзрачную дочь за перспективного молодого специалиста, получившего образование в Москве. Сегодня он понимает, что нельзя партию отождествлять с тестем, но тогда казалось: признаться Иноятову — значит признаться партии; думалось, он вечен, незыблем. Конечно, садовник знал, чей он зять, и оттого много лет молчал — кто бы посмел бросить тень на мужа любимой дочери секретаря обкома…