Двойник китайского императора - [33]

Я что, по своей инициативе вывел скот в личных подворьях, вырубил виноградники, сады, запахал бахчи и огороды и засадил в палисадниках детских садов вместо цветов хлопок? Я ли держу сотни тысяч горожан до белых мух на пустых полях? Я ли травлю их бутифосом? От меня ли исходят эти слова: нельзя, нельзя, не положено, не велено, запретить?

— И от вас тоже, — вставляет Миассар, но Пулат ее не слышит, он весь во власти своего горестного монолога: прорвалось…

— А для народа я — власть, я крайний, с меня спрос, я ответчик, впрочем, как теперь вижу, и сверху на меня пальцем показывают: вот от кого перегибы исходили.

— Что и говорить, рвением вас Аллах не обделил, — снова вставляет Миассар.

Но Пулат опять пропускает ее колкость мимо ушей, главное для него — выговориться, не скажет же он такое с трибуны, пользуясь гласностью.

— Да, мы не хотим быть винтиками, — горячится Миассар, — но вы не вините себя сурово, наш район — не самый худший в области, и вы один-единственный остались из старой гвардии на своей должности после ареста Тилляходжаева, значит — новое руководство доверяет вам.

Пулат долго не отвечает, но потом улыбается и говорит:

— Извини, что втравил тебя в такой разговор, не мужское дело плакаться жене, а за добрые слова спасибо. А виноват я, наверное, во многом, и хорошо, что не впутывал тебя в свои дела.

— И зря, — перебивает его жена. — Разве я не говорила, что не нравится мне ваша дружба с Анваром Тилляходжаевым, хотя он и секретарь обкома. Прах отца потревожил, подлец: десять пудов золота прятал в могиле, а в народе добрым мусульманином, чтящим Коран, хотел прослыть, без молитвы не садился и не вставал из-за стола, святоша, первый коммунист области…

Пулат вдруг от души засмеялся — такого долгого и искреннего смеха Миассар давно не слышала. Смех мужа ее радует, но она не понимает его причину и спрашивает с обидой:

— Разве я что-нибудь не так сказала?

— Нет, милая, так, все именно так, к сожалению. Просто я представил Тилляходжаева: если бы он мог слышать тебя, вот уж коротышка побесился — ты ведь не знала всех его амбиций.

— И знать не хочу! Для меня он пошляк и двуличный человек, оборотень. Я ведь вам не рассказывала, чтобы не расстраивать. Когда я возила нашу районную самодеятельность в Заркент, глянулись ему две девушки из танцевального ансамбля. И он подослал своих лизоблюдов, наподобие вашего Халтаева, но я сразу поняла, откуда ветер дует, да они по своей глупости и не скрывали этого, думали, что честь оказывают бедным девушкам, — так я быстренько им окорот дала и пригрозила еще, что в Москву напишу про такие художества. В Ташкент писать бесполезно — там он у многих в дружках-приятелях ходил, хотя, наверное, при случае самому Рашидову ножку подставил бы не задумываясь.

— Были у него такие планы, — подтверждает Махмудов и вдруг смеется опять. — А ведь он с первого раза невзлюбил тебя, говорил: на ком ты женился? А я отвечал: не гневайтесь, что не рассыпается в любезностях, как положено восточной женщине, молодая еще, никогда не видела в доме такого большого человека…

— А я и не знала, что вы такой подхалим, — улыбается Миассар; она видит спесивого коротышку в гневе рядом с рослым и спокойным мужем. — Он меня раскусил сразу, а я — его. Значит, мы оба оказались мудры и проницательны, так почему вы пользовались только его советами? — спрашивает Миассар и заглядывает мужу в глаза.

— Я однажды послушал тебя, — отвечает Пулат, любуясь женой.

— И что же?

— Ну и притвора, вроде не помнишь. Выговором с занесением в учетную карточку за непонимание момента отделался.

Она знает, о чем речь, и говорит:

— Я думаю, лучше иметь выговор, чем заниматься пустым делом. Разве вам сразу не была понятна глупость надуманного почина? Разве вы сожалеете, что поступили по-своему, не пошли на поводу у обкома?

— Хитрая, — Пулат ласково треплет жену по щеке.

И вспоминается ему давний случай — он тогда только женился на Миассар. В то время со страниц республиканских газет, журналов, с экранов телевизора не сходило имя Турсуной Ахуновой, знатной женщины, "командира хлопкового корабля" — так восторженно писали журналисты о женщине за рулем хлопкоуборочного комбайна. Имя это, и заслуженно, оставило след в хлопковой республике… Но кому-то из руководителей Узбекистана увиделось что-то романтическое в женщине за рулем комбайна, и был брошен клич: "Девушки, за штурвалы "голубых кораблей"!" Наверное, запоздало, через сорок лет, решили поддержать почин Паши Ангелиной. И как по волшебству появились повсюду школы механизаторов, и стали свозить туда из кишлаков девушек на ускоренные курсы. Вновь газеты запестрели снимками, теперь уже групповыми, и каждый район почему-то норовил отобрать самых статных и красивых, словно для конкурса красоты. Когда подобная директива дошла до Пулата Муминовича, он решил, что с курсами ему поможет Миассар, — возле нее, в Доме культуры, вся молодежь района крутилась.

Но Миассар сказала: "Я вам в зряшном деле не помощница", и, горячась, пояснила: "На шестидесятом году советской власти женщину — на комбайн? В республике, где каждый третий мужчина не работает, — зачем? Красивое мероприятие? Женское ли дело работать на трясущемся, ломающемся каждые два часа комбайне, среди отравленных вреднейшим ядом — бутифосом — полей? И куда только наши горе-медики смотрят? Ведь женщина прежде всего мать… Нет, на меня не рассчитывайте, я отговаривать девушек буду".