Двойная игра - [34]
Среди развалин сохранилось несколько нижних этажей задней части одного из домов. От передней части остался только кусок лестницы, ступеньки которой вели в пустоту. Иногда на верхней площадке этой лестницы собирались посидеть ребятишки — наверное, им хотелось быть поближе к солнышку.
Я прошел мимо этой лестницы и вошел во двор, где какой-то огородник с двумя старушками изготовляли уксус с эстрагоном и мариновали огурцы с огородов Шпреевальда. Еще несколько шагов — и я оказался в задней части дома. По дощатому настилу прошел над провалами в подвалах. Совершив прыжок из черного обгорелого окна бывшей квартиры в бельэтаже, я приземлился в Западном Берлине.
На другой стороне улицы среди развалин функционировал кинотеатр. Над его фасадом красовалась ярко намалеванная реклама: смеющийся голубоглазый блондин летел в небо верхом на ракете. «Вернер фон Браун: я достаю до звезд», — кричала надпись.
В тот вечер у кинотеатра выстроился пикет противников ядерного вооружения. В большинстве своем это были молодые люди. Они стояли с серьезными, можно сказать, даже мрачными лицами, растянув полотнище транспаранта: «Нацистские ракеты угрожают нашей жизни!» У ракеты, нарисованной на транспаранте, в том месте, где находилось топливо, был изображен череп — эсэсовская эмблема. Мужчина с монтерской сумкой под мышкой остановился, а затем принялся топтать ногами листовку, которую ему вручили пикетчики.
— Свиньи, и вы еще называете себя немцами?! — выкрикивал он, плюя им под ноги. — Шли бы лучше работать, предатели! Отличная работа — вот чем всегда славились немцы!
Полицейский, который, будто случайно, оказался в этот момент поблизости, взялся рукой за пояс, на котором висели дубинка и кольт. Большинство прохожих с подчеркнутым равнодушием проходили мимо. Они не хотели знать пи того, что было, ни того, что будет. При виде этого спокойного мужества, с которым девушки и юноши, словно скалы, стояли среди моря враждебности, у меня сжалось сердце. Но я был всего лишь прохожий. И так же равнодушно, как все остальные, я прошел мимо тех, кто по духу были моими товарищами.
Я был в пути. Однако был ли это путь к самому себе? Чего я хотел? И чего я смогу добиться? Никогда не забуду мгновения, когда мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она протянула было мне листовку, но вдруг задержала и опустила руку. В ее взгляде сквозили печаль и упорство: «Иди, брат, иди дальше, пребывая в слепоте и дреме, а я останусь здесь, чтобы исполнить наш долг — и за себя, и за тебя… А ты хотя бы подумай о том, что я могла бы сказать тебе…»
И я. пошагал дальше, не сбиваясь с ритма. Лишь сердце дало короткий перебой: разве так ищут правду? Но, едва начав играть, я оказался в плену своей роли. Молодые люди, стоявшие в пикете, боролись за жизнь, а я проходил мимо, как один из тех, кто этого не понимал. Они таким образом защищали нас от смерти, а я в их глазах был одним из тех, кто помечен ею.
Я проехал еще пару остановок на метро. Доктор Баум ждал меня в открытом кафе у зоосада. Он заказал два стакана сока. Он молчал, и только иногда в его руке клацали фишки для го. Он вытянул свои длинные ноги с огромными ступнями, и казалось, будто ему ничего иного и не хотелось, как только подышать воздухом в моем обществе. Однако, когда вокруг нас начали загораться и прыгать неоновые рекламы, он заметно приободрился и предложил мне устроить «блицтурне» по увеселительным заведениям, причем новое слово обрадовало его самого.
В одном из отделанных кафелем гаштеттов мы прямо руками полакомились прекрасной селедкой, запивая ее дорогим джипом. Потом где-то за Курфюрстендам[21] в крохотном театрике на два десятка мест посмотрели экзистенциалистскую одноактную пьесу, в которой целый рой молодых дам в античных одеяниях то ли приносили жертву ангелу смерти, то ли их самих приносили ему в жертву. Затем мы отправились в казино, где сделали пару ставок, причем доктор Баум неуловимым жестом пододвинул мне весь наш выигрыш, и подцепили каких-то дурочек, которые рвались перейти к делу тут же, в тесном «фольксвагене». Сбагрили мы их двум совершенно незнакомым парням в ресторане отеля «Кемпински», а сами задержались там, чтобы при свете свечей выпить шампанского и насладиться тихой фортепьянной музыкой. Все это казалось крайне приятным и интересным и очень походило на этакую милую импровизацию, и все же меня не оставляло чувство, что действует он точно по заранее намеченному плану. Так хотел ли в действительности этот не похожий на своих соотечественников янки показать мне жизнь такой, какой она должна быть, чтобы ею можно было наслаждаться? Или просто проверял, как я переношу алкоголь? А может, решил посмотреть, как я плаваю в незнакомых водах? Или ему надо было кому-то показать меня?
Я придерживался своей прежней тактики и вел себя сдержанно! по большей части оставлял рюмки недопитыми, а к некоторым вообще лишь притрагивался. Доктор Баум выпивал все до дна, по не принуждал меня следовать его примеру. Алкоголь, казалось, не действовал на него. Он оставался бледен и холоден, словно мумия. Уверенно вел «фольксваген» через интенсивное вечернее движение, почти не глядя пи направо, ни налево, будто ехал по пустому хайвею где-нибудь в штате Юта. Иногда он, правда, делал неожиданные вещи. Так, в ресторане отеля «Кемпински» он втянул метрдотеля в разговор о пристрастии немцев к национальной кухне и поинтересовался, что обычно едят на ужин немецкие подметальщики улиц. Метрдотель, которого сбил с толку прекрасный, без акцента, немецкий этого профессионального германиста, со смущенной ухмылочкой предположил, что, наверное, бутерброды со смальцем и гарцским сыром. Баум тут же пожелал отведать бутербродов со смальцем и гарцским сыром. Метрдотель побледнел: столь простое блюдо в ресторане не готовили. Но Баум продолжал упорствовать до тех пор, пока к нему не вызвали управляющего, который покосился на наклейку стоявшего на столе шампанского — одного из самых дорогих сортов, имевшихся в ресторане, — и выслал мальчика-посыльного в ночь. Через каких-нибудь полчаса перед нами лежали гарцские бутерброды, украшенные ломтиками апельсина и сдобренные редькой и горчицей.
