Двое в океане - [3]

Ясневич поспешил перейти снова на русский:

— Я убежден, уважаемый Константин Юрьевич, вы будете довольны нашим путешествием. Международный эксперимент! Важные контакты с американцами… И все такое… И вам, как известному ученому…

Он обратил взор к разложенному на столе разграфленному листу ватмана с обозначенными на нем фамилиями, поводил по бумаге пальцем:

— Значит, так… Ваша каюта под номером пятьдесят пять. Две пятерки. Легко запомнить. Подымитесь палубой выше, там вахтенный у трапа вызовет каютную-номерную. Она вам откроет дверь. Каюта хорошая, не волнуйтесь. Я сам лично для вас берег. Одноместная. Правда, расположена ближе к носу. При килевой качке может и побросать. — Ясневич вежливо улыбнулся. — Но вы, конечно, гуд сейлер. В море не новичок. Что нам с вами качка!

Провожая гостя до двери, задержал его у порога.

— И еще одно. Чуть не забыл. В кают-компании вам отведено место за столом капитана. Вместе, так сказать, с руководством. — И добавил значительно: — Я буду вашим соседом.

— Но я вовсе не руководство! — возразил Смолин. — Нельзя ли за другой стол? Не за руководящий?

— Да бог с вами, Константин Юрьевич! Такой известный ученый! Мы с начальником экспедиции специально определили вам это место. Еще в Москве. И уже все, все утверждено!

Ясневич дружески коснулся плеча Смолина — это свидетельствовало о желании установить между соседями по престижному капитанскому столу короткие отношения равных. Не только Крепышин, но и этот зам заранее стремится определить отношения. Может, здесь так принято?

Уходя, Смолин подумал с огорчением: «И на кой нужен мне этот бодрячок? Судя по всему, все три месяца придется с ним лобызаться».

Он поднялся палубой выше, отыскал дежурное помещение, а в нем вахтенного помощника, рослого молодого блондина с узким сухощавым лицом, тот по спикеру прокричал на все судно, срочно вызывая в дежурку каютную-номерную Гаврилко. И эта самая Гаврилко через минуту прибежала, запыхавшись, откуда-то из недр судна. Круглые кукольные глаза на детском с кулачок личике смотрели на Смолина робко и почтительно, в руке нервно позвякивала связка ключей.

— Позвольте помогу! — Она потянулась к чемодану.

Он мягко отстранил девушку.

— Нет уж! Это не для детей! — И подумал: как родители отваживаются пускать в море таких вот цыплят? В штормы, в качку!

Каюта Смолину понравилась. Все, что необходимо: широкая койка за плотной портьерой, просторный шкаф, умывальник, зеркало над ним, а главное, удобный письменный стол у иллюминатора, настольная лампа, над столом широкая книжная полка — вполне уместится вся научная литература и справочники, привезенные из Москвы. Он подошел к иллюминатору. За бортом внизу плескалась тяжелая маслянистая вода бухты. Мощно рассекая тупым носом воду, входил в порт, направляясь к дальнему причалу, огромный, похожий на сундук, контейнеровоз.

— Нравится? — услышал за спиной робкий голосок.

— Нравится, — обернулся он. — А как вас зовут?

— Женя.

— Очень приятно. А меня Константин Юрьевич. Будем с вами, Женечка, дружить. Мусорить не люблю. Так что работы вам лишней не доставлю.

Девушка протянула ключ.

— На стоянке каюту запирайте, старпом велел, а в море уже не нужно.

Они вышли в коридор. Женя указала куда-то в конец коридора.

— Там на ко́рме, палубой ниже, наша прачечная, а напротив фотолаборатории — душ.

На ко́рме! — отметил он про себя. Она произнесла это слово с ударением на «о». Так принято у моряков. Стало быть, и ему, Смолину, придется теперь говорить по-морскому, как тут положено. Эта мысль позабавила: еще одна забота!

Закрыв за Женей дверь, Смолин снова подошел к иллюминатору. Утюг-контейнеровоз уже приткнулся к кажущейся издалека хрупкой полоске причала — и как не раздавила причал этакая махина с десятиэтажный дом! Где-то в порту покрикивали локомотивы. Прошел недалеко от «Онеги» белый катер, обвешанный по бортам, как монистами, старыми покрышками. «Пайлот» — прочел по-английски Смолин на белой стене рулевой рубки, — лоцман.

Внизу по причалу прохаживался солдат в фуражке с зеленой тульей. Пограничник! Государственная граница сейчас проходит для Смолина здесь, по этому причалу. Через считанные часы он ее пересечет и мосты будут сожжены.

На три месяца он один на один с морем, своими мыслями, своим делом. Как-то прочитал у Хемингуэя, что у каждого человека должно быть свое дело, для которого он и рожден. Так вот у него, Смолина, это дело есть. В блокнотах он так и называл свою теорию — Делом, непременно с большой буквы.

Только представить себе, что ему не нужно будет по крайней мере трижды в неделю тащиться на окраину Москвы в институт, заниматься организационной суетой в своем отделе, дирижируя двадцатью непростыми характерами тех, кто по праву и не по праву претендует на звание ученого!

Сам он в свои сорок лет кое-чего достиг. И не в том, что стал доктором наук, одним из ведущих умов института. Главное — определил себе дело на всю жизнь, и теперь надо довести его до конца.

Правда, очень скоро он убедился в том, что это не так просто. Мало выдвинуть даже самую распрекрасную идею, нужно суметь ее доказать. Часто в жестокой борьбе. Ему кажется, что в научной среде борьба мнений особенно беспощадна. У каждой новой идеи в науке непременно найдутся противники, ибо новое ниспровергает старое, а ведь на этом старом кто-то построил свое благополучие. Концепция Смолина под корень рубила авторитеты не одного человека. А признать Смолина правым — значит расписаться в том, что годы, тобой потраченные на создание и утверждение собственных научных взглядов, что твои ранги и звания, полученные в связи с этим утверждением, — все пустое. Ошибка! Очередная ошибка в развитии науки, которая и развивается только потому, что сама себя поправляет.