Двое в новом городе - [33]

— Тебе чего? — спросил я, пригляделся повнимательнее и узнал Евгения Масларского. Это меня разозлило. — Значит, ты залез в мою комнату? Так, что ли? И вместо того, чтобы сразу открыть, торчишь тут передо мной да еще задаешь вопросы. Чего тебе? Ну!

Он растерянно молчал.

— Ну! Отвечай!

Я толкнул его в грудь. Он охнул и растянулся на полу. Вот уж не ожидал, что он так быстро свалится. До чего же дохлый! Потом у меня мелькнула мысль, что он просто хитрит. Я уперся ногой ему в спину и обозвал подлецом. Тут он принялся кричать, перебудил соседей. В одном белье они повыскакивали из своих комнат и оттащили меня. Парень поднялся, начал стряхивать пыль со своих ребер. Я крикнул, что сотру его в порошок за то, что он залез в мою комнату. Соседи схватили меня за руки, а то бы я ему еще врезал. Меня куда-то повели. Куда — не знаю, только утром разобрал, что очутился в милиции. Попытался припомнить весь путь, проделанный за ночь, и не смог. Помнил только, что шел долго и вот очутился здесь, в этом помещении. Положение не из веселых, а я ведь не мальчик. Как теперь Векилову в глаза смотреть?

Солнце освещало подоконник. В камере я был один. Подошел к окну, приподнялся на цыпочки и выглянул наружу — надо же узнать, где именно нахожусь. Испугался — можно ведь и на работу опоздать, — постучал в дверь и попросил, чтобы меня отвели к следователю. Оказалось, следователь завтракает. Я начал протестовать, но милиционер не обратил на это никакого внимания. Привык к таким вещам.

Спустя некоторое время я услышал шаги в коридоре. Они приближались в моей камере. Забренчали ключи, и дверь отворилась. На пороге стоял Векилов, высокий, улыбающийся, с белоснежным подворотничком на кителе. Он уже позавтракал, во рту у него торчала зубочистка. И настроение у него было отличное. Может, потому, что стояло ясное утро, обещавшее теплый летний день.

Оставив дверь открытой, Векилов вошел в камеру, присел на соломенный тюфяк, поинтересовался, удобно ли мне было здесь ночью. Я ответил, что вполне.

— Ну да, ты привык, — усмехнулся он. Глаза его лучились. Можно было подумать, ему приятно сидеть со мной в камере, изучать условия, в которых содержатся арестанты. Смотрите, дескать, какой я демократ. Меня подмывало сказать, что для полного демократизма не мешало бы ему провести тут хотя бы одну ночь, чтобы со всеми условиями познакомиться. Но я решил не задираться, потому что на эту тему он смог бы проговорить не меньше часа. Спросил только, долго ли будут держать меня под арестом. Он ответил:

— Пока не протрезвеешь.

— Я уже трезвый.

Он посмотрел мне в глаза. Наверное, они были воспалены, потому что он спросил, не болел ли я чем-нибудь.

— Никогда.

— Завидую тебе. А я вот не могу избавиться от болезней.

Я посоветовал ему лечиться, а он ответил, что ничего не помогает.

— Расплачиваемся за грехи наши, — вздохнул я.

— Вот именно. Если, впрочем, борьбу можно назвать грехом.

— По отношению к здоровью — да. А по отношению к народу — нет.

Он долго смотрел на меня, потом неожиданно сказал:

— Ты умный человек. Почему выбрал себе эту профессию?

— Потому что она самая обыкновенная и ни у кого не вызывает зависти.

— Хитришь что-то. Ты бы мог стать директором предприятия, милицейским начальником, командиром в армии, председателем земледельческого кооператива… Преподавателем в экономическом техникуме, ассистентом в университете… Работником партийного аппарата… И чего ты застрял здесь? Ты орел! Тебе летать надо!.. Чего застрял-то?

Я засмеялся: и так каждый день пролетаю на «зиле» сотни километров. Мало ему этого?

— Нет, не тот путь ты себе выбрал! — настаивал он.

— Наоборот, мне очень нравится эта профессия. Прекрасная профессия!

— Давай без шуток…

Он поудобнее устроился на тюфяке, а мне предложил сесть на табуретку, стоявшую возле двери. Я пересел, и камера показалась мне вдруг довольно уютной. Солнечные лучи веером падали сквозь раскрытое окно. Долетал сюда и уличный шум, возвращавший меня во внешний мир. Я почувствовал себя спокойнее, потому что на тюфяке сидел начальник милиции, а моя милость восседала на табуретке — мы словно бы поменялись ролями. Не скажу, однако, чтобы это обстоятельство слишком уж меня радовало. Просто было любопытно.

— Послушай, — продолжал Векилов, — оставим глупости. Вопрос очень серьезный. Речь идет о твоем будущем.

— Каком там еще будущем? — возразил я. — Шутишь ты, что ли? Мне уже скоро сорок. Все в прошлом. И кроме того, эта работа больше всего подходит для моих расшатанных нервов. Не могу я долго оставаться на одном месте. Понимаешь? Дорога, движение — вот что мне нужно. Не хочу я никакой другой службы. Зарплаты хватает, а в почестях не нуждаюсь.

— Только бы тебя оставили в покое? Так, что ли?

— Приблизительно так.

— Скажи, пожалуйста, новый вид обывательщины! Бегство от ответственности. Никаких стремлений. Великолепно!

— Стремления остались в Хаинбоазе и Димитровграде[4].

Он сердито отмахнулся, и я умолк. Не хотелось злить его. Мы смотрели в раскрытое окошко и словно впервые видели солнечный поток, вливавшийся в камеру. Пыльный дощатый пол, на вешалке какой-то фартук, под ним приткнут веник и глиняный горшок. Все очень скромно — как жизнь этого человека, сидевшего сейчас на тюфяке и старавшегося проникнуть в мое будущее. Это мой друг, он любит меня и все же не может поверить, что мне ничего не нужно, что я доволен своим положением, что все другое усложнило бы мне жизнь, сделало бы меня излишне подозрительным и требовательным.