Действительно, было не холодно. Так быстро мы шли. Удивительно легко идти босиком по льду, если не останавливаться. Я понимал, что остановиться уже невозможно, и шел, шел, шел за нею по жесткому, обжигающему льду. Я шел, и у меня звенело в ушах, и все кружилось перед глазами.
Мы шли всю ночь напролет, и начался рассвет, и в сером этом рассвете мы увидели берег — не тот, который оставили, а новый.
Мы дошли бы, если бы вдруг она не упала.
Она упала на спину со всего роста и лежала в утренних сумерках, неподвижная, коротенькая, выставив детские маленькие посинелые пятки. Шерстяной платок ее сбился на сторону, и светлые волосы, разметавшись, лежали в снегу.
Я наклонился над нею. Она была жива и пылала в жару. Я взял ее за руку, посадил. Но чуть я отпустил ее, она опять упала на спину. Светлые глаза ее были открыты, но, казалось, ничего не видели. Я был уверен, что она не узнает меня.
И вдруг опухшие растрескавшиеся губы ее слегка шевельнулись.
Я нагнулся и подставил ухо к ее губам.
И услышал:
— Иди…
Она, которая вела меня, малодушного, столько дней и ночей, которая вывела меня, теперь велела мне идти одному.
Я хотел нести ее, но не мог даже поднять. Я попробовал волочить ее, но проволок не больше пяти метров. Тогда я снял с себя шлем и сунул в него ее ноги. Я обмотал ее ноги парашютом. Потом я сел рядом с нею на лед, поджав под себя босые ступни, и стал смотреть, как над замерзшим морем подымается солнце.
Меня схватили люди в белых халатах. Они подкрались незаметно. Это были краснофлотцы, охранявшие берег.
Там, на берегу, в землянке, она умерла от воспаления легких. А я, как видите. Жив.
