Движения - [3]

- Как же, и обезьяну выдумал, - вставил чиновник.

- Образцовое хозяйство, - как сказать, - образец та образец!.. Шо там обезьяна? - Ерун-да-а!.. Шестьдесят семь дойных коров, племенных, как сказать, голландских, короткошерстых, - шутка?!. Вот живой инвентарь, как сказать, га?! Рабочих лошадей - тридцать пьять: здоровы, кормлены, не биты... а? - Вот то хозяйство!

- Стоят - даром овес едят, - опять вставил чиновник.

- О-о, не даром! Поверьте, добрейший, не даром! Как можно, та как можно!.. А бревна на лесопилку возить, как сказать? А доски на станцию? На бумажну фабрику обрезки-шестифутовки, как сказать, - еловые? На моих лошадях, голубчик, возят...

- Значит, опять доход.

- До-хо-од! Доход, добрейший! Ро-бо-та! О-о, это большое дело, как сказать!.. Человек - ро-бо-тай, лошадь - ро-бо-тай, дерево - рроботай, трава растет, как сказать, - и траву в роботу, гей-гей, шоб аж-аж-аж!.. Прело, горело, чтобы пар шел! Вот как надо, добрейший мой! Надо, как дятел носом дупло долбит: в од-ну точку, в од-ну точку... А з тих, шо как бу-ря, как ветер носятся, как сказать, как гро-ом, - з тих... з тих... Есть така пословица, извините за выраж'ение: хочь бы пьёс, абы б яйца нес!..

Так говорил Антон Антоныч долго и упорно. Был вечер, зажгли газовый фонарь, даме, видимо, хотелось спать, и муж ее все чаще делал ворчливые вставки в речь Антона Антоныча.

В Орле они вышли. Два студента тут же сели в купе, и, подмигивая на уходившего чиновника, сказал им Антон Антоныч:

- Бог з ним! Во-от наказание господне!.. Все сидел та ворчал, как... как... Ен'ох, как сказать!

- Почему Ен'ох? - спросили оба.

- Как Ен'ох, ну! Как Ен'ох, когда его на небо живым брали... Вкоренился за сколько сот лет, врос корнями в землю, а его берут... Тащут... Насильно, как сказать...

Потом он вспомнил, что у него три сына, тоже студенты, и долго и громко, хотя была уже глубокая ночь, говорил о своих сыновьях-студентах.

II

Когда подъезжал Антон Антоныч к Тростянке, день был ласковый, небо близкое, теплое, земля золотистая, горячая от спелых хлебов; по дороге навстречу ему кряхтели домовито пахучие воза, загорелые мужичьи лица сыто лоснились от легкого пота; бабы визжали на косовице... густо была замешана жизнь.

С горки за две версты вся на виду была его усадьба с садом, и Тростянка - село в двести чисто вымазанных белых хат, крытых очеретом, и церковь, тоже белая, с зелененькими, выцветшими куполами. А дальше налево, ближе к горизонту, видно было деревню Мановицы, а направо - небольшой хуторок Веденяпина - отставного ротмистра, охотника, который что ни скажет слово соврет, но именно, должно быть, поэтому нескучный малый и невредный сосед.

Антон Антоныч направил кучера Фому полями и на каждом повороте ахал от восторга.

- Вот, малый, - га! Вот то пшеница, - а? То уж мое почтенье!.. Двести пудов з десятины, а клянуся честью, двести пудов!

- Двести не будет, - замечал тугоусый, круглый Фома.

- Маме своей скажи!.. Не будет... Это ж банатка!

- Банатку, кажись, мы в том конце сеяли... Кажись, это - гирка... - И когда сбитый с толку Антон Антоныч начинал усиленно вспоминать и всматриваться в сорванный колос, Фома вдруг спокойно добавлял: - А може й банатка.

- Во-о! Вот полюбуйтесь на дур-рака! - кричал Антон Антоныч. - Та хоть и гирка, - так з такой пшеницы двести пудов на десятину не станет! Ос'ел!

Потом шла гирка, потом арнаутка, потом ячмень - все густое, тучное на этом жирнейшем черноземе, все бессловесно добродушное, давно знакомое и свое.

Усталый от дороги, бессонницы и тесноты в вагонах, Антон Антоныч пил что-то невиданное, что плавало над хлебами, что давно уже пил он, с детства, и от чего у него блаженно и радостно, изжелта-розово мутнело в голове, и вдруг, как марево, - сосны, на веки вечные крепко сработанные стены построек, смолистая, как похоронный ладан, тишина, и неловкость, - точно сделано было все хорошо и в высшей степени хорошо, удачно, но как-то неожиданно совсем не то.

- А я землю купил, как сказать, Фома, - слышишь? Вот земля - роскошь та роскошь, - заговорил громко Антон Антоныч, радостно глядя прямо в рыжие косицы Фомы, подстриженные скобкой. - Две тысячи триста десятин... Лес! Мач-то-вый... Восемнадцать тысяч в год дает лесопильня, как сказать... Фермы... двадцать две фермы в аренде... - И передал он Фоме все, что раньше говорил чиновнику в вагоне, все, что сам знал об Анненгофе, и еще что-то, что приходило ему в голову только теперь, когда он ехал хлебами.

Молчаливая была спина у Фомы; изредка чмокал на лошадей, передергивал вожжи и слушал или нет, - нельзя было понять.

А лошади фыркали и стучали копытами безучастно; на гнедых жирных крупах их медленно качалась лень. Показалось, что они не вычищены, не сьезжены, опоены, - и Антон Антоныч перебил самого себя криком:

- Да ты что мне лошадей портишь, разбойник, га?! Так за лошадьми смотрят, - бодай тебе руки-ноги поодсыхали?!. Од так смотрят? Од так идут?.. Та шо ж они у тебя как... как ветчина в амбаре, как мешки... как... как на живодерню опоздать боятся - га?..

И, оттолкнув Фому, Антон Антоныч вырвал у него вожжи и, стиснув зубы, раз и еще раз ударил остервенело по этим самым жирным крупам сначала коренника, потом пристяжку.