Дверь в стене тоннеля - [16]

– Подожди минутку… Я быстро! – бросил ему Еремеев и выбрался из машины. Он оглянулся – ничто вокруг не вызывало никаких опасений. Сосед копался в «запорожце», школьники с ранцами выбегали из подъезда…

Он поднялся на свой этаж и прикусил губу: дверь его квартиры была слегка приоткрыта. Неужели, выбегая ночью, он не захлопнул замок? Быть того не могло. Французский замок срабатывал безотказно. А он хлопнул дверью и хорошо хлопнул… Еремеев достал пистолет, встал боком к простенку и толкнул дверь…

«Может, позвать Макарычева? Пусть подстрахует, все-таки с автоматом… Раньше надо было думать!»

Он осторожно заглянул в прихожую, и сердце горестно сжалось. Дельф лежал на пороге кухни в луже крови – такой же алой, как и человечья. Он бросился к нему, забыв заглянуть в комнату, – не притаился ли кто? – к черту! – Дельф, бедняга… Пес тихо проскулил, слабо дернулся и замер… Шерсть на груди, шее и правом боку была густо промочена кровью. Кровью же были забрызганы обои прихожей, кровавые следы лап и чьих-то ботинок испещряли линолеум коридорчика… Издав рыдающий горловой звук, Еремеев бросился на кухню, распахнул холодильник, в дверце которого хранились лекарства, выхватил пузырек с перекисью водорода, вспорол облатку марлевого пакета, выдернул жгут. Руки тряслись, чего никогда не бывало. Отвык… Капитан Еремеев, не распускайте нервы!

Он быстро осмотрел и ощупал раны. Стреляли с близкого расстояния, почти в упор, шерсть на правом плече подпалена… Цело ли сердце? Не перебит ли хребет? И где у собак артерии? К ветеринару надо. Макарычев! На машине. Немедленно.

Соседка Анна Павловна выглянула из-за своей двери, запричитала.

– Ох, горе-то какое! Совсем ворье обнаглело, средь бела дня лезет… Собачку-то больно жалко. Жив?

– Пока дышит… Что здесь случилось?

– Да вот только что, минут с десять назад, слышу, Дельфик не своим голосом зашелся. Потом – пах! пах! Крик, мат, вой, еще – пах! И стихло. Я в глазок, а мимо шасть, шасть двое и проскользнули. Убежали.

– Не разглядели?

– Да куда там! Глазок мутный. Один вроде в белом был. Я вам на работу стала звонить, а мне сказали – был да вышел.

Еремеев сунул старушке ключи.

– Анна Павловна, приберите тут, присмотрите. Я попробую в ветлечебницу успеть.

Он поднял четырехпудовое тело пса на руки, и, пачкая куртку и брюки кровью, сбежал по лестнице к машине. Макарычев поспешил распахнуть дверцы, Дельфа уложили на заднее сиденье, подстелив под него еремеевскую куртку.

– Кто же это его так, а? – сочувственно крякнул сержант.

– Потом разберемся. Гони, Макарыч, на Красносельскую. Ветлечебницу знаешь?

– Может, в нашу ветслужбу его?

– Нет, туда… Стоп! Секунду ждать. Потерпи, Дельфик, потерпи!

Он еще раз взбежал по лестнице. Анна Павловна замывала кровавую лужу в прихожей.

– Забыли что?

– Тут чемоданчик такой был… Черненький…

Метнулся в комнату. Неужели взяли? Тридцать тысяч, все прахом… И ордена, и кортик. У, гады!..

Но «тревожный» чемоданчик стоял там, где он его оставил – под столом. Не взяли! Дельф отстоял. Не пустил. Ну, конечно же они вошли… Пока вскрывали дверь, он не лаял. Кавказские овчарки, волкодавы, поджидают врага в лежке и молча. Потом нападают. Напал. Не завидую тому, кто шел первым. Со страху стали стрелять. Да разве такую махину одной пулей уложишь? В башку не попали, в сердце, вероятно, тоже, бросились наутек.

Ну, Дельфинчик, выручил! Ну, родимый, спасибо!

Но кто? Эти, из белого «мерса»? Ладно, потом разберемся… Собаку спасать надо!

И все же он не пожалел минуту, чтобы разглядеть повнимательней кровавые следы на полу. Уж очень четко и нагло проступали они на линолеуме. Линогравюры, а не следы. Чаще других повторялся отпечаток подошвы сорок четвертого размера с характерной подковообразной фигурой в протекторе каблука. Он запомнил эту кровавую литеру «U»…

Патрульный «жигуль» вырулил на Большую Черкизовскую, и Еремеев включил синюю мигалку. Дорогу!

Пес слегка постанывал на выбоинах в асфальте, на перепутьях трамвайных рельсов. Значит, слава богу, жив еще… «Живи, миленький, держись, браток», – умолял его и вслух, и про себя Еремеев.

– Сколько ему? – спрашивал Макарычев.

– Только что два стукнуло.

– Самый расцвет. Юноша по их собачьим меркам. Должен сдюжить, Орестыч. Не мандражи – обойдется.

– Понимаешь, Макарыч, собака – это меньшее, конечно, чем человек, но большее, чем животное.

– Да это ты мне не объясняй. Сам десять лет эрделя держал. Долли. Ох, и классная, я тебе скажу, сука была…

В ветлечебницу стояла длиннющая очередь. Но никто и слова не сказал, когда Еремеев пронес на руках окровавленного пса прямо в смотровую.

– Лазарь Моисееич, спасите Дельфа! Вы его знаете… Любое лекарство. Чего бы не стоило. Валютой плачу. Спасите!

– Несите в операционную! Быстро! Раны резаные?

– Огнестрельные. Я вам ассистировать буду.

– Мойтесь! Зоя Дмитриевна – ножницы и бритву!

Из Дельфа извлекли две пули. Третья, пробив складки шеи, прошла навылет. Сшили перебитую артерию, загипсовали раздробленное предплечье…

Еремеев открыл чемоданчик, отсчитал пять стодолларовых бумажек и сунул их в карман ветврачу.

– Спасибо. Завтра заеду навестить.

Макарычев уже уехал, и Еремеев нырнул в метро. Карина, должно быть, заждалась, – вместо обещанных получаса пролетели все полтора… Но какая же гнида сунулась? Эх, если бы собаки могли говорить!.. Да что толку, в суде показания животных признали бы недействительными… Однако и чушь вам в башку лезет, ваше благородие. Крыша еще не съехала, но уже в пути… Поедет тут – дом сожгли, собаку застрелили. Ну и год выпал. А еще год Собаки, мой год…