Дверь в глазу - [63]

— Ничего себе, — сказал он нам. — Хорошие из вас вожаки, если стоите тут и смотрите, как другие работают.

— Ты, говнецо, — сказал Хокон и тыльной стороной ладони ударил парня по губам.

Пленник, лежавший в пыли, посмотрел снизу и усмехнулся. Парень покраснел. Он вынул кинжал из ножен на бедре и ткнул Хокона в живот. Стало тихо. Хокон смотрел на багровое пятно, расплывавшееся по рубашке. Вид у него был очень раздосадованный.

Когда парень сообразил, что он натворил, лицо у него сделалось беспокойное, как у ребенка, когда тот заранее дуется, надеясь избежать порки. Он еще хлопотал лицом, когда Хокон одним хрустким ударом расколол ему лоб посередине.

Хокон вытер меч и снова посмотрел на свой живот.

— Сукин сын, — сказал он, потрогав рану мизинцем. — Глубокая. Кажется, плохо мое дело.

— Ерунда, — сказал Гнут. — Надо тебя положить и зашить.

Эрл, человек мягкосердечный, подошел к тому, которого приволок парень. Он посадил его спиной к колодцу и дал попить из ведра.

Из дома за дорогой вышел старый высохший крестьянин. Он посмотрел на дым, поднимавшийся над монастырем и стелившийся над заливом. Он кивнул нам. Мы подошли.

— Здравствуйте, — сказал он.

Я пожелал ему доброго дня.

Он, прищурясь, посмотрел на мое лицо.

— Что-то не нравится? — спросил я.

— Извиняюсь, — сказал он. — Просто подумал, лицо знакомое.

— Может быть. Я проходил тут прошлой осенью.

— Ага, — сказал он. — Жарко было. Не понимаю, зачем вам опять сюда понадобилось. В прошлый набег вы убрали все до нитки.

— А мы сами не совсем понимаем. Приплыли повидать вашего человека Наддода. Похоже, не тот, кто был нужен, но с ним разделались, к сожалению.

Крестьянин вздохнул.

— Мне это как до заячьей губы. С нас десятину собирали на их содержание. Без него, думаю, обойдемся. Так чем займетесь? Будете грабить?

— Зачем? Разве у вас осталось, что грабить?

— У меня? Да нет. Печка вот хорошая, но вряд ли вы потащите ее на корабль.

— Думаю, у тебя не припрятаны в земле монеты или еще что?

— Мать честная, хорошо бы, если так. Если бы были припрятаны, я бы по-другому зажил.

— Да, конечно. Думаю, если бы и были, ты бы вряд ли признался.

Он засмеялся.

— Ты правильно сказал, мой друг. Но, видно, вам надо меня убить или мне поверить — и так, и так вам от этого никакой выгоды. — Он показал на Хокона, который опирался на Гнута и выглядел довольно слабым. — Вижу, у вашего друга неприятность. Если не хотите смотреть, как он у вас умирает, может, в дом его внесете? У меня дочка чертовски хорошая швея.

У крестьянина, которого звали Брюс, был уютный домик. Мы вошли гуськом. Его дочь стояла у печи. Когда мы появились в дверях, она тихонько вскрикнула от испуга. У нее были густые черные волосы и белое, как сахар, лицо — красивая девушка. Такая красивая, что не сразу и заметишь, что у нее нет руки. Мы все остановились и уставились на нее. А Гнут — тот прямо остолбенел. Это было видно.

Он побелел, глаза его расширились — можно подумать, перед ним была дикая собака, а не красивая женщина. Он прогреб обеими пятернями волосы и облизнул корку на губах. Потом кивнул и хмуро сказал:

— Здравствуй.

Брюс сказал:

— Мэри, у этого человека получилась дыра в животе. Я сказал, что мы попробуем его полечить.

Мэри посмотрела на Хокона.

— Ага, — сказала она. Она подняла на нем рубашку и осмотрела рану. — Воды, — велела она Эрлу, наблюдавшему за ними.

Эрл пошел к колодцу, а Гнут с завистью смотрел ему вслед. Потом откашлялся.

— Я хочу пособить, — сказал он.

Мэри отправила его в угол к мешочку с луком и велела нарезать. Брюс растопил печь. Мэри поставила воду и насыпала в нее овсяной крупы.

Хокон, совсем бледный, взобрался на стол и лежал неподвижно.

— Мне что-то не хочется овсянки, — сказал он.

— Ты не беспокойся насчет каши, — сказал Брюс. — Каша только для того, чтобы в ней ехал лук.

Гнут поглядывал на Мэри и трудился над луком. Он очень усердствовал — резал и резал, а когда все порезал, принялся резать резаное.

В конце концов Мэри обернулась и сказала ему:

— Спасибо, достаточно.

Гнут положил нож.

Когда каша поспела, Мэри бросила в нее несколько горстей лука и подошла с варевом к Хокону. Он смотрел на нее опасливо, но, когда она поднесла ему ложку, раскрыл рот, как птенец, пожевал и проглотил.

— Не очень-то вкусно, — сказал он, но все-таки продолжал есть.

Он ел, а потом произошло странное. Мэри снова подняла на Хоконе рубашку, поднесла лицо к ране и понюхала. Выждала немного и сделала то же самое еще раз.

— Это еще что такое? — спросил я.

— Это надо при такой ране, — сказал Брюс. — Проверить, нет ли у него овсяной болезни.

— Нет у него овсяной болезни, — сказал я. — По крайней мере, до сих пор не было. У него живот пропорот — вот что у него есть. Давайте зашивайте его.

— Это было бы бесполезно, если бы из раны пахло луком. Тогда это овсяная болезнь, и ему конец.

Хокон посмотрел на нас.

— Говоришь, кишки пропороты? Не верится, что так плохо.

Мэри еще раз понюхала. Рана не пахла луком. Она обмыла Хокона горячей водой и зашила дыру с тугими морщинами. Хокон потрогал швы и, удовлетворенный, потерял сознание. Мы впятером стояли вокруг, и никто не знал, что сказать.