Дверь обратно - [7]

Ну не буду вам врать про муки совести. Недрогнувшей рукой я всунула ключ в замочную скважину (ого! Есть Бог на небе!) и повернула его. За дверью меня встретила темнота. Тусклого коридорного света с трудом хватало, чтобы себя осветить, а уж в задверье было не видно ни зги. Но я догадывалась о местонахождении выключателей в комнатах — это же не чердаки! Поэтому, пошарив сначала с одной, потом с другой стороны косяка, я отыскала клавишу и нажала ее.

Внутреннее убранство не впечатляло. Комнатка, размером чуть больше скворечника, все ж оказалась не совсем чуланом. Скорее это было кладбище старой мебели, использовать которую по назначению, пусть даже и в детдоме, уже неловко, а выбросить еще жалко. Ее было не так уж и много: три обшарпанных стула, кровать с порванной панцирной сеткой, кресло с обивкой, над которой явно потрудились кошачьи когти, да задвинутая в угол старая ученическая парта, сколы краски которой напоминали разноцветный сэндвич и могли рассказать знающему человеку гораздо больше, чем годовые кольца у деревьев. Ну вот, в общем-то, и все. Остальное было по мелочи. Вышедшие из обихода Доски почета, плакаты времен социалистической эпохи и прочая подобная чушь.

В торце комнаты под самым потолком размещалось маленькое оконце. Да-а, непохоже, чтоб сюда часто наведывался кто-нибудь. Уж слишком застоявшимся был воздух, уж очень покинутой выглядела начинка энтой светелки. Я втянула валяющийся саквояж внутрь и прикрыла дверь.

Знаете ли вы дефицит чего, кроме еды, любви и материнской заботы, есть у детдомовцев? Это отсутствие собственного пространства. Ты всегда на людях. Спишь при свидетелях, ешь группой, в ватер (пардон!) клозете и то кто-то за низкой фанерной стеночкой егозит. Мне кажется, что я по пальцам бы могла просчитать случаи вожделенного одиночества. Когда можно хоть чуть-чуть расслабиться, перестать заигрывать с людьми своим горбом, перестать сжиматься в точку, чтоб тебя, не дай бог, не заметили. Пропеть вслух навязчивую дурацкую песенку, которая не отпускает твои мозги несколько дней, почесать без свидетелей то, что чешется, да и просто вдохнуть воздух, на который никто, кроме тебя, не покушается.

А тут… Все невеликие квадраты — и целиком мои. У меня, прям как в пословице: «Не было ни полушки, а тут целый алтын». За неполные сутки я получила в единоличное пользование и полный всяких интересностей чердак, и комнату в шаговой доступности.

Кстати, заодно здесь можно и саквояжик оставить, чтобы не будил излишнего любопытства у окружающих. Я взяла властителя дум в руки с целью пристроить его с комфортом, и… НЕВЕРОЯТНО! Саквояж, как приличный предмет кожгалантерейного производства, послушно распахнулся в моих руках. От легкого, случайного, скользящего движения пальцем. Широко и вольготно распахнув кожаные берега, он манил темным провалом недр. Я, задержав дыхание, в предвкушении подалась навстречу немому призыву, и… Фак, фак, фак!.. Под окном застучал привычным речитативом быстрый шаг гражданки Инфузории.

Ну что ж за коварное время года — зима! Если ты не обладаешь навыками героя прошлых лет Штирлица, то без часов проворонить наступление нового трудового дня как два пальца… легко, проще говоря.

Вскочив с кресла, в котором я, оказывается, сидела (удобное, зараза!), я быстро задвинула саквояж под парту, вырубила свет и, закрыв за собой дверь на один оборот ключа, постаралась придать себе подходящий случаю заспанный вид. С зазором в пару секунд из-за угла показалась женщина весомых достоинств, трубного голоса и неиссякаемой решимости вылепить из трудных подростков благовоспитанных людей.

— Опа, на ловца и зверь, Мясоедова, — прогромыхала связками Инфузория, — торопится, бежит. Ну и где мы провели вчерашний учебный день?

Задав этот вопрос, она с криком «Подъем!» рванула дверь женской спальни и тут же мужской. Все это произошло практически одновременно. И как человек в центнер веса и с бедрами, которым позавидовала бы Венера из Виллендорфа, в состоянии практически мгновенно перемещаться в пространстве? Казалось, что перестук ее каблуков затихает гораздо позже фактической остановки.

Не успело еще стихнуть эхо от утренней побудки, как Инфузория уже пристально сверлила меня взглядом.

— Чего молчим, как партизан на допросе? Где, спрашиваю, шлялась вчера? Какие наиважнейшие дела оторвали тебя от контрольной по алгебре? — Отмолчаться хотелось неимоверно, но с нашим воспитателем это не проходило. — Нет, ты не молчи, не молчи, — давила бульдозером она. — Инспектора по делам несовершеннолетних привлекать прикажешь? А может, о встрече с комиссией мечтаешь? В коррекционный детский дом намылилась? Все признаки олигофрении налицо. Не хочу учиться — хочу жениться! Так и на трассе-то тебе делать нечего, кто ж тебя такую… — Презрительно поморщившись, она уставилась на меня. — Слушаю и стенографирую, Мясоедова.

— Я неважно себя чувствовала, — промямлила нехотя я.

— Да ты что, — Инфузория с деланым сочувствием поцокала языком, — ну к Людмиле Ивановне в медпункт ты ведь тут же наведалась?

— Нет, — еще тише проблеяла я.

— А чего ж так?

Все. Не знаю я, что сказать. Поэтому буду молчать, пусть хоть каленым железом пытает. Неугомонная бабища пару минут прожигала меня взглядом. Потом, закатив глаза, изобразила всю гамму чувств, которые я у нее вызываю. И скрылась за углом, создав при развороте могучего корпуса небольшой ураган, силой этак баллов в 12 по шкале Бофорта. И вот вроде еще из-за угла виднеется подол ее юбки, а голос несется уже с лестницы: